Ефим Пермитин - Три поколения
Кедр крякнул и медленно стал крениться.
Пестря увидел наклонившееся в его сторону дерево и быстро отпрыгнул к Анемподисту, даже на бегу не спуская глаз с дупла.
Еще раз крякнул кедр и рухнул, ломая сучья и ветки.
Ветром и снежной пылью обдало охотников.
— Выстукивай его, благословенного, да гони в вершину, Мокеюшка.
Мокей уже стучал топором по стволу, начиная от комля.
Пестря с лаем кидался на поваленное дерево, чувствуя под корой перебегающего соболя.
— Идет, идет, Мокеюшка! — ликовал Вонифатьич. — Руби пробу!
Мокей в два удара высек дыру в ширину ладони и быстро сунул в нее вторую рукавицу. Площадь у соболя сокращалась. Мокей прорубил дыру еще ближе к вершине и заткнул новое отверстие.
Пестря встал передними лапами на дерево и ожесточенно скреб кору кедра у заткнутого отверстия.
Между рукавицами расстояние было не более метра.
Мокей прорубил дыру посередине и прикрыл ее шапкой. Потом он надел рукавицу, поданную Анемподистом, и сунул руку в отверстие. Пестря и Вонифатьич замерли от напряжения. Пестря даже высунул кончик языка.
Мокей схватил соболя, крепко сжал в руке. Мягко хрустнули ребрышки, вишнево-алая струйка крови показалась на глянцево-черных губах и длинных колючих усах зверька.
— Дай-ка его мне, Мокеюшка.
Мокей подал соболя Анемподисту.
— Меховой[25]. Ну, да не жалуюсь, господи. — И Анемподист Вонифатьич закрестился, бросив шапку на снег. — Ты уж, Мокеюшка, не беспокойся, не трудись, я обдеру зверишка и шкурку вымну… Рублишек на пятьдесят вытянет, а то и поболе. В одночасье по четвертной бог послал. А ты говоришь!
Мокей ничего не говорил. Он вынул рукавицу из дупла, встал на лыжи и пошел. Гоняясь за соболем, он видел два свежих беличьих следа.
Пестря вновь мелькнул на косогоре.
Анемподист Вонифатьич заспешил к избушке, гнусаво напевая церковную стихиру.
Зиновейка-Маерчик и Терька вернулись лишь ночью.
Терька рубил и ставил ловушки на колонков и хорьков. Маерчик охотился на белку с лайкой Анемподиста Вонифатьича: своей собаки у него не было, и он еще в Козлушке договорился с тестем, что за собаку будет охотиться из половины.
Терька на промысел взят был впервые. Мать Терьки, вдова Мартемьяниха, отдала его Вонифатьичу на промысел из шестой части.
За день Терька нарубил и установил десять кулемок. И он, и Маерчик, убивший всего четырех белок, устали, вымотались, даже в глазах у них мутилось.
Терька снял лыжи и не раздеваясь повалился на нары. Маерчик ел хлеб. Анемподист Вонифатьич обдирал полученный с Зиновейки пай — двух белок — и рассказывал Маерчику, как они с Мокеем добыли соболя.
— Господь смилостивится, так в виду пошлет, Зиновеюшка, — говорил Анемподист и, взглянув на спящего Терьку, заругался: — Опять уж и лег? Свалился. А ведь спросит, спросит пай-то Мартемьяниха, со свету сживет, из горла выдерет…
Глава XII
Зотик осунулся, ослабел, но все же, хоть и медленно, поправлялся.
Недели через две, в полдень, он попросил редьки с квасом, и когда ел, ложка дрожала в его руке. Вечером картошки запросил, опять поел и уснул. А наутро первый раз, словно на чужих ногах, прошел от лавки до порога.
Голова у него закружилась. Больной ухватился за подоспевшего дедку, но лицо его светилось, и необычайно голубым показался ему видневшийся в окно клочок неба.
— Деда, а Бойка дома? — спросил Зотик тихо, напряженно вспоминая, где же он бросил Бойку.
— Дома, родной, дома. Давай-ка, давай-ка, я помогу тебе. — И дед, обняв внука, повел его к лавке.
Весь день дед Наум не отходил от больного. Зотик боялся оставаться один и был спокоен только с дедом. Утром он попросил у Феклисты валенки и, волнуясь, стал обуваться.
За ночь выпал толстый слой мягкого снега. Снег лежал на вершинах кольев, на жердяной изгороди, на широких серебряных пихтах. Воздух был неподвижен, попахивало смолистым дымком из труб… Зотик, с трудом передвигая еще слабыми ногами, вышел на крыльцо и даже зажмурился от ярких брызг солнечного света.
Потом потихоньку спустился со ступенек и, испытывая неудержимую радость, высоко занося ноги, пошел по снегу.
Из-под амбара навстречу метнулась рыжая спина Бойки. Собака прыгнула на грудь Зотика и лизнула его дважды в нос и губы.
— Обрадовался! Вишь ты!
Свернув на дорожку, Зотик побрел ко двору. Бойка катался по снегу, зарываясь в него с головой. «Еще быть снегу», — решил Зотик, глядя на катавшегося пса.
В раскрытые ворота от проруби гуськом шел скот.
— Э, да хозяин вышел! Феклиста, гляди-ка, — закричал дед Наум снохе, — хозяин главный! Ну вот и ожили мы теперь.
Лицо Зотика расплылось в улыбке. А лицо Феклисты посерело, глаза устремились в глубокую синеву зимнего воздуха, где чуть заметными вершинами громоздились хребты белков.
Глава XIII
Старики в избе были одни. Феклиста с Зотиком ушли и соседний дом к покойнику. При Феклисте дед Наум не с гал бы разговаривать о таком деле. Видел старик, как мучается ночами сноха.
— Из годов такая зима на Козлушку, сваток, — вполголоса жаловался дед Наум отцу Феклисты, Зенону. — Вой-то, вой-то по всей Козлушке идет, не дай, не приведи, сватушка…
Дед Наум всхлипнул:
— Плачу вот. Старость, видно, одолевать стала.
— Не старость, Наум Сысоич, не старость. А уж, видно, каждому из нас придет такой час, что пробрызнут слезы из глаз, как вода из решета. Да и как не просечь слезе: опять в трех домах упокойники, а их и домов-то у нас девять. Снова беда — растворяй ворота…
Среди ночи, в одной посконной рубахе, в обутках на босу ногу, прибежал из тайги за тридцать километров Вавилка Козлов. Прибежал и страшным голосом под окнами, начав с краю, прокричал:
— Дядю Орефья, Омельяна и тятеньку бандиты убили! Провьянт и пушнину ограбили…
Дома Вавилка повалился через порог и, захлебываясь плачем, долго ничего не мог сказать.
В избу с воем стали врываться бабы из соседних домов, а Вавилка все еще бился головой о половицы. Рубаха, пропотевшая на плечах, смерзлась.
В эту ночь маленькая заимка голосила в один голос. Три двора, получившие жуткую весть, тесно переплетены родственными узами со всей Козлушкой.
С воем вывезли бабы убитых из тайги. С воем хоронили.
Известили райисполком о нападении бандитов. Были организованы розыски. Через месяц стало известно, что шесть бандитов пойманы на монгольской границе. Пушнины у них уже не было.
На промысловую избушку они напали ночью. Уцелел только Вавилка, спавший под нарами. Его не заметили.
Так же как и Зотик, Вавилка проболел в горячке около трех недель. Выходили его настоями трав да горячими банями.
За время болезни Вавилка похудел и вытянулся. Оправившись, он, так же как и Зотик, почувствовал себя в доме единственным работоспособным мужиком-хозяином.
Глава XIV
По последнему пути в Козлушку приехал агент по скупке пушнины Денис Денисович. Широкое его лицо посерело, когда он узнал о гибели лучших козлушанских охотников.
— И что это такое творится у вас тут, Наум Сысоич? Подрыв, можно сказать, советской власти! Тут бьешься, колотишься по последнему пути, живота не жалеючи, едешь за сотни верст, ночи не спавши, о казенном деле печешься, а на поверку выходит шиш.
Долго не мог успокоиться Денис Денисович. И так раскипелось в этот вечер у него сердце, что за ужином он и аппетита лишился.
— Так, значит, Наум Сысоич, ни хвоста, выходит, в Козлушке не соберу — ни для казны, ни своих кровных?
— Почему ни хвоста? Как можно такие убытки производить государству? Что-нибудь соберешь. У нас зверишко Нефедовой еще добычи… Анемподист Вонифатьич, зятишко Анемподиста, Зиновейка да Мокей вчера только с промысла воротились.
— Добежать надо к Мокею, добежать! И своего зверишку приготовь. Заберу, заберу, Наум Сысоич.
Денис Денисович сделался неспокоен и говорить стал торопливо, с дрожью в голосе:
— Казна очень ноне в зверях нуждается. Сам знаешь, казна, она с нашим братом не шутит. Твердо это так говорит мне эта самая казна: «Служи, говорит, мне, Денис Денисович, служи, как самому себе, как своему делу служил».
В Козлушке, Чистюньке, на Быстром Ключе, в Медведке хорошо знали Дениса Денисовича Белобородова. Больше двадцати лет был он единственным скупщиком пушнины в этом дальнем староверском углу, а в прошлом и сам держался «старой» веры. Как «свой», он пользовался доверием крестьян-раскольников и делал выгодные дела.
В девятнадцатом году Белобородов повез партию пушнины в Омск. Но не рассчитал, не учел всего: в Омске его заставили «во имя спасения отечества» сдать весь товар за колчаковские бумажки. Незадачливый купец доверху набил радужными бумажками корзинку, и пришлось ему потом обклеивать ими горницу в просторном своем доме.
