Григорий Кобяков - Кони пьют из Керулена

Свое выступление Шагдасурэн закончил так:

— Если исследования станции, — сказал он, — подтвердят выводы, сделанные ученым зоотехником, то Прихалхинголье действительно может стать «главной животноводческой фермой и ее житницей».

Перед отъездом все обедали у Алтан-Цэцэг. После выпитой пиалы цаган-архи у Алтан-Цэцэг кружилась голова.

Громко разговаривали и громко смеялись гости. Смеялась и Алтан-Цэцэг и все спрашивала, есть ли где седьмое небо, и если есть, то она сегодня там… Разговоры гостей до нее доходили обрывками. Шагдасурэн говорил о каком-то солнце, к которому надо всю жизнь скакать, и снова приглашал на работу в институт, обещал кафедру.

По-стариковски ссутулясь, сидел Лодой. Он не притрагивался ни к цаган-архи, ни к баранине. Думал.

Сначала их было тринадцать. Выпускники знаменитой Тимирязевки, Иркутского сельскохозяйственного института, Улан-Баторского сельскохозяйственного института, техникумов страны, они приехали в белую ковыльную степь, продутую ветрами и опаленную солнцем, работать, исследовать, мечтать.

Самому старшему из приехавших, Хучиру, назначенному директором, было двадцать семь, троим выпускникам техникумов — по семнадцать лет. Из тринадцати — одна женщина, Алтан-Цэцэг, по возрасту и опыту работы самая старшая. Ее тут же прозвали «мамой».

Выбрали площадку невдалеке от реки и поселка «Дружбы». Поставили первую юрту, просторную, семи-ханную. Хучир на куске фанеры красным карандашом написал: «Халхин-Гол. Научная опытная станция». Фанеру прикрепил над входом в юрту.

Вечером, расстелив на низеньком столике посреди юрты карту района, все тринадцать сидели вокруг и думали, где заложить испытательные участки под зерновые и бобовые культуры, где разместить производственные посевы, огород и плодовый сад. Да, и сад. Почему не попробовать, если… Двенадцать пар глаз устремились на Алтан-Цэцэг.

— Если Алтан-Цэцэг, — улыбаясь договаривает Хучир — первый урожай сняла в количестве…

Все негромко и не обидно смеются. Смеется и Алтан-Цэцэг.

— Непременно сад!

— Но специалиста-садовода нет?

— Будет сад — будет и специалист.

— Хучир красным карандашом отчеркивает на карте неширокую полосу по берегу реки и всех обводит вопрошающим взглядом. Возражений нет.

— Вот здесь и заложим наш сад. От яблоньки Алтан-Цэцэг.

Но сад садом, только они, романтики и мечтатели, понимали: страна ждет от них прежде всего ответа на главный вопрос — возможно ли на Халхин-Голе в широких размерах земледелие, а если возможно, то какие культуры в здешних условиях наиболее целесообразны и наиболее урожайны?

Так начиналась весна тысяча девятьсот шестидесятого года. Для маленького коллектива научной станции, весна тревог и радостей, раздумий и надежд.

В первых числах апреля, через месяц после приезда первых научных сотрудников, пришли тракторы советских марок — «Беларусь» и «Алтаец». Их привезли опытные механизаторы, — подготовленные в госхозах. Потом пришла колонна машин, груженных семенами, сеялками, плугами, культиваторами, боронами. Приехали двое советских специалистов — агроном и инженер-механик.

Во второй половине апреля начали пахоту. День был солнечный и теплый. На поле выехали всем коллективом. Приехала делегация из «Дружбы». В нее вошли старые скотоводы. Многие из них никогда в жизни не видели, как пашется земля. Прискакали люди с близких и далеких чабанских стоянок — посмотреть на работу железных быков.

Трактористы, принарядившиеся ради этого торжественного дня в яркие национальные костюмы, доложили директору станции о готовности машин. Хучир поглядел на часы, может просто по привычке, а может, для того, чтобы запомнить и этот праздничный час, и эти минуты, — пожал механизаторам руки и, волнуясь, не сказал, а выдохнул лишь одно слово:

— Трогаем!

Взревели тракторные мотору. Плужные лемеха легко врезались в землю. Старики из «Дружбы» заволновались: на лицах одних появились растерянные улыбки, другие, опасливо озираясь, стали отодвигаться, отходить подальше от «железных быков» и от упругих пластов взорванной плугами вековечной целины. Стариков можно было понять. На их глазах жизнь рушила один из главных буддистских догматов — грешно трудом своим осквернять землю, наносить ей глубокие раны.

Через три месяца старики эти снова приедут сюда и в величайшем изумлении будут смотреть, как под степным ветром колышутся, катятся волнами золотые колосья пшеницы. И вот тогда-то они потребуют от своего председателя, чтобы он немедленно ехал в Улан-Батор и просил у правительства «железных быков», чтобы пахать и их артельную землю.

Но это осенью. А сейчас люди шли вслед за тракторами, взрывающими степь, вдоль первой борозды до конца не сознавая еще, что их древняя степь начинает новую жизнь.

В одном месте второй трактор вдруг замедлил ход и остановился. Остановились и люди. На гребне пласта лежала, вывернутая лемехом, стальная красноармейская каска.

Каску бережно подняли, очистили от земли и па ней, пониже звездочки, увидели пулевую рваную пробоину. Не нужно было никаких слов, чтобы понять, как и почему оказалась здесь эта каска. Это подал о себе весть год тысяча девятьсот тридцать девятый. Святая и горькая земля халхингольская сохранила в себе вещественные реликвии прогремевшей здесь войны. Люди постояли молча, а потом из свежих пластов стали складывать курган-памятник безвестному сыну русской матери, отдавшему свою жизнь за свободу и счастье Монголии.

Погода благоприятствовала земледельцам. На полях появились дружные всходы. Затем над степью загрохотали майские грозы. Людей суеверных эти грозы с их мощными громовыми раскатами и ослепительными вспышками пугали. Им, цепенеющим от страха, казалось — это разгневанные боги шлют свои проклятия людям, осмелившимся изранить землю. Земледельцев грозы радовали: посевы досыта получали влагу.

Осенью, во время уборки богатого урожая, приехал на станцию высокий гость — Первый секретарь Центрального Комитета Монгольской Народно-революционной партии и Председатель Совета Министров МНР. Осмотрев опытные участки и производственные поля, он назвал научных работников пионерами новой социалистической Монголии, прокладывающими путь к изобилию страны и пожелал всем нм по три добра: доброго здоровья, доброго настроения и добрых успехов в труде.

И опять пылит желтая степная дорога. Слева в сиреневой дымке виднеются нечеткие, словно укрытые марлей, пустынные высоты захалхинголья. Справа лежит седая ковыльная степь, с невысокими буграми-курганами. «Не будь этих курганов, — говорят степняки, — то и орлам некуда было бы сесть».

Над степью — белесое, без облаков небо. Прокаленный горячим солнцем степной воздух безжалостно сух.

В машине — одуряющая духота: пахнет перегретым железом, бензином, горькой полынью и потом. Я, отвыкший от такой жары, чувствую себя прескверно. И чтобы совсем не раскиснуть, пытаюсь вспомнить другую дорогу и другие цветы.

Ехали мы как-то зимним днем с Халхин-Гола на Керулен. В одном из распадков остановились. Вышел я из машины и вдруг на снегу увидел цветы. Живые цветы! Желтенькими искорочками на тонких и крепких, как, проволочки, ножках, они выскочили из окаменевшей тверди. Ветер, снег, стужа — а они цветут! Я нарвал букет, привез домой. Но, занесенные в тепло, они в первую же ночь сникли, погасли, осыпались.

Воспоминание о зимних цветах и о зимней дороге на какое-то время отвлекло от жары. Но потом она навалилась с еще большей силой. Кажется, и дышать стало трудней.

Я попытался скрыть свое состояние от Алтан-Цэцэг. Однако не смог. Она встревожилась:

— Может, машину остановить?

— Нет, что вы! — запротестовал я и даже набрался храбрости пошутить над собой на монгольский манер. — Мне, как верблюду, хорошо.

— Верблюду? — Алтан-Цэцэг рассмеялась. — А вы знаете, что верблюду не очень хорошо?

И, не ожидая моего ответа, стала рассказывать, как однажды верблюда сильно обидел олень. Было это давным-давно, когда верблюд носил большие ветвистые рога и немало гордился ими. Рога были настолько красивы, что олень, увидев их, не выдержал, попросил:

— Верблюд, будь другом, одолжи мне свои рога на пару дней.

— Зачем они тебе?

— Хочу жениться. Пусть они украсят мою комолую голову. Как только сыграю свадьбу — сразу верну.

— А ты не обманешь?

— Ну, что ты сомневаешься?

Доверчивый и добрый верблюд дал рога оленю-жениху. Олень нацепил их и сразу же поскакал в горы.

День проходит, два проходит. Верблюд все в горы смотрит и ждет, когда вернется олень. А тот, коварный и хитрый, вовсе и не собирался возвращаться. Зачем отдавать рога, которые так ему понравились?

Бедный верблюд до сей поры все смотрит в горы и ждет оленя. От того, наверное, такой гордый и обиженный вид у него.