Сергей Сартаков - Гольцы
Извини, я пошутил. Но что означает твой вопрос?
Я хотел узнать, как обстоит дело у тебя с документами, только для того, чтобы… Ну, короче, прятать тебя нужно или не нужно? У нас здесь тоже есть и полиция, и охранное отделение, и, как мне кажется, я у них не в большом фаворе.
Охранка? О! Павел Георгиевич Киреев!
Ты знаешь его?
Лично — нет. Но знаю, что такой в Шивёрске существует и меня он не знает.
Говорят, у него хороший нюх.
Как у всякой собаки-ищейки. Впрочем, не тревожься, Алеша, документы у меня в полном порядке. — Лебедев полез в глубочайший карман своих шаровар и вынул узелком завязанный платочек. — Вот, чем не паспорт?
Не понимаю в этих делах, — разглядывая паспорт, сказал Алексей Антонович. — Как будто все правильно. Но на то ведь и охранка.
Э, на то и щука в море чтобы карась не дремал! — посмеиваясь и завязывая снова паспорт в платочек, сказал Лебедев. — А я вот прямо в пасть к твоему Кирееву полезу.
Зачем?
Не в гости же я сюда приехал! Видишь ли, Алеша… Лебедев вскочил с дивана и, расхаживая по комнате,
стал рассказывать, что его цель — создать рабочие марксистские кружки на строительстве железной дороги. Ведь здесь, в Сибири, совсем-совсем почти пет еще ничего. Глухо. Заговорил о том, что в Петербурге да и вообще по всей России таких кружков уже много, что это очень важно для собирания революционных сил и что образование в свое время в Петербурге «Союза борьбы за освобождение рабочего класса» очень помогло установить и укрепить связи между отдельными кружками. Удалось организоваино провести большие забастовки и добиться победы рабочих. Было бы очень хорошо, если бы и здесь, в Иркутске или в Томске, создать такой же союз, который потом связал бы все марксистские кружки Сибири…
Ты думаешь, что это возможно и у нас? — остановил его Алексей Антонович.
Да. А почему же нет? Разве рабочим здесь легче живется, чем в России? И разве отстаивать свои права должны не все рабочие? Нет, Алеша! Только развертыванием революционной агитации среди всех рабочих, а потом волной протестов, забастовок, наконец, восстаний с оружием в руках — и повсеместно! — можно добиться народу свободы…
Алексей Антонович напряженно смотрел на Лебедева.
Зачем все это, Миша? — вдруг сказал он. Лебедев оборвал речь свою на полуслове.
Что зачем? Революция зачем?
Нет, не сама революция, а та жестокая борьба, которая, очевидно, неизбежна.
Закон развития общества, разделенного на классы. Тебе непременно надо читать нелегальную литературу. И как можно больше.
Прольется кровь, погибнут тысячи жизней, и главным образом тех же тружеников, рабочих. Неужели избегнуть этого никак невозможно? Неужели нельзя обратиться к разуму человеческому и восстановить справедливость среди людей, не прибегая к насилию? Да, общество разделено на классы, это я знаю, — но ведь это прежде всего люди! И, выходит, они не могут договориться, должны вступать в борьбу между собой…
Да! Но в классовую борьбу, — я подчеркиваю это, — примирение в которой невозможно. К чьему разуму ты хочешь воззвать? Чтобы капиталисты добровольно отказались от власти, от богатства? Путем каких-то переговоров? Нет, Алеша, только в решительной и беспощадной борьбе рабочий класс сможет добиться политических прав, власти и стать хозяином своей судьбы. В борьбе до конца, до полного уничтожения враждебного ему класса капиталистов. — Лебедев сделал резкий жест рукой, как бы на этом кончая совсем разговор. Но потом, смягчая голос, все же прибавил: — И эта борьба, я думаю, ты и сам понимаешь, будет обязательно и жестокой и кровавой…
Алексей Антонович промолчал. Он и сам не знал, почему у него завязался спор с Лебедевым. Он вовсе не хотел спорить. Он с ним согласен целиком, и если ему чего хотелось сейчас — так это просто высказать сожаление о странно устроенном мире, где все основано на борьбе и насилии, сказать, как страшна даже сама мысль о кровавых столкновениях. Казалось бы, почему не жить людям в согласии? А вот не выходит же так!.. Конечно, все это только мечты о желанном, действительность не такова, и он это отлично сам понимает… Но как заставить себя смотреть на жизнь суше, строже?
Миша, — сказал он вслух, — я не спорю с тобой. Ты прав. Ты безусловно прав. Ты, наконец, абсолютно прав. На этой земле все так, как ты говоришь. Но ведь хочется иногда оторваться от нее, унестись мечтой ввысь…
Один вопрос.
Ну?
Там, в этой выси, есть такие вещи, скажем, как бесправие и произвол?
Вот ты опять уже смеешься, — недовольно сказал Алексей Антонович.
Нет, ты отвечай.
Когда я говорю об идеально устроенной жизни, — пожал плечами Алексей Антонович, — само собой, я разумею, что ничего подобного этому нет.
Ну вот, а мы живем среди этого и подобного этому. И мечтай не мечтай — идеальная жизнь на земле сама не сложится. Она хороша, идеальная жизнь, но ее надо сделать.
Знаю…
Так какого ты черта тогда добрых полчаса терзал мои уши?
Миша, ты не сердись. Я миогое сейчас начинаю узнавать совсем в новом свете. Но не так-то легко отвязаться и от старых своих представлений. И если я тебе кажусь мечтателем…
Ладно, мечтатель! В одном я убежден: ты дело революции не предашь. Верю тебе, как старому другу своему. Знаю тебя и помню прежнего, ищущего высокую цель жизни. А что благороднее борьбы за свободу народа, Алеша?
Я буду помогать тебе во всем, — глядя Лебедеву прямо в глаза, сказал Алексей Антонович. — Но стрелять и убивать я не смогу. Нет… нет, это сверх моих сил.
Да? Ну что ж, стрелять пока и не надо. На первый случай я оставлю у тебя вот этот сверток. В нем запрещенная литература. Прошу поберечь. Найдешь надежное место?
Найду. Будь спокоен.
И советую: книжки эти читай. Брать их буду по мере надобности. Ночевать у тебя я, конечно, не останусь. К врачу на ночлег устроился парень в ситцевой рубахе и широченных шароварах! Тут даже самому Кнрее-ву не грех будет смекнуть, что дело нечисто. Потом, хоть бей тебя по языку, ты меня все Мишей зовешь… Ну, прощай, я — в ночлежку, а утром к Маннбергу на работы подамся. А мечты и разговор о возвышенном я не исключаю. Мы с тобой п помечтаем, и о многом еще поговорим. Только позже.
Он натянул на голову помятый и потрепанный картуз. Сразу стал самым простецким парнем-чернорабочим. Нарочито смешно шмыгнул носом и поддернул шаровары.
Дак, вот, значит, исходил ето я всю Расею, ну, дык, и что ж, попер ето в Сибирь, — заговорил он, немного приквакивая и щуря правый глаз, — на большие заработки, значит. За долгими рублями.
Алексей Антонович глядел на него изумленно. Ни дать ни взять сезонник с постройки железной дороги!
Миша, да ты останься. Скоро мама вернется. Чайку вместе попьем. — Он загородил ему дорогу.
Лебедев хитро подмигнул и почесал горло.
Благодарствую, значит. Нам етим самым чаем пузу наливать — все одно што снаружи мыть. Их! Ежели пропустить бы ершика! Да селедочкой с лучком, — он причмокнул, — прикрыть сверху.
Ты разве пьешь теперь, Миша? — удивленно спро-
сил Алексей Антонович. — Найдется и это. Имею для го-
стей.
Ни пью я, Алеша, — уже своим голосом сказал Ле-
бедев. — За приглашение спасибо, а задерживаться у тебя
я больше не могу.
У нас пока тихо.
Все равно. Всему своя мера… Ты вот спрашивал,
почему я так оделся. Да, Алеша, подлинные документы у меня тоже есть. Но по тем документам Лебедев — бывший ссыльный. На работу меня, пожалуй, возьмут, но и сразу же приглядывать за мной станут. А Василий Иванович Плотников никогда под подозрением не был. Парень из-под Рязани пришел на заработки. Кроме думки об этом, у него больше нет ничего на уме.
Ну, а если узнают как-нибудь, что ты Лебедев?
Не надо, чтобы узнали.
Миша, — стеснительно сказал Алексей Антонович, — ты мне можешь не ответить, если говорить об этом нельзя, но мне очень интересно, как ты не боишься начинать… ну, свое дело… свое поручение среди совсем незнакомых людей? Могут оказаться предатели, провокаторы…
Бывают. Но как же иначе? В этом и риск конспиративной работы. — И засмеялся. — Волков бояться — в лес не ходить! — Но, заметив, что Алексей Антонович помрачнел, добавил: — Не беспокойся, Алеша, ищем надежных людей. Вот, например, у меня есть уже два адреса, вернее — два имени рабочих на маннберговском участке. — И Лебедев опять засмеялся. — Ну, а в городе — >-ты. И еще есть люди. Но скажи: ты вопрос свой задал случайно?
Видишь ли, Миша, у меня было мелькнула мысль… На этом участке у Маннберга работает прислугой немного знакомая мне женщина. Она очень симпатичная, перенесла много горя и, насколько я разбираюсь в людях, человек с чпстой душой. Вот я и подумал…
Ты говоришь, она работает у Маннберга? — заинтересованно спросил Лебедев.
Да, к сожалению. Я это не сообразил.
