Евгений Наумов - Черная радуга
– Зачем он тут? «Жигуль» я на материке возьму.
«И этот жизнь откладывает на потом. А мы тут живем… Вдруг все выжрали? – мелькнула тревожная мысль. – Нет, там Андрюха, он позаботится. В крайнем случае, бутылка на стеллаже осталась».
Окна квартиры Матвея на фоне темного настороженного дома ярко светились.
– Что там у тебя?
– Гуляем…
– А со мной как раз магнитофон, новейшие записи. Уала захлопала в ладоши. Не чувствовала, к какому веселью идет…
Квартира встретила их слаженным ревом трех голосов: Митрофановны, поэта-сторожа и Снежного Барана. Они сидели в ряд на тахте и раскачивались в такт, закрыв глаза и выпевая: «Чукотка! Это ты, Чукотка!» Везде валялись «павшие», Куницын – прямо в прихожей, уткнув лицо в затоптанный пол и вытянув вперед руки, будто ему всадили в спину нож.
– Это я, не стрелять! – сказал Матвей громко и, отодвинув ноги Куницына, с трудом захлопнул дверь. «Павшие» открыли мутные очи.
– А, – сказал Снежный Баран.
Матвей метнул взгляд – всюду пустые бутылки вперемешку с мятыми пятерками.
«Неужели все они? Прямо уму непостижимо, сколько может выжрать наш простой человек!»
– И не запаслись?
– А, – опять вякнул Снежный Баран. – Идем, покажу.
Под ногами хрустело стекло. Зашли в малую комнатушку. В одном углу опять лежал Шутинис, раскинув ноги в дырявых носках, рядом – Чужаков, накрывшийся половой дорожкой, на которой белели окурки и мусор, а в углу, на полушубке, спали Иноземцев и Клава.
– Прекрасное зрелище! – воскликнул Родион. Прекрасным оно было потому, что спящую парочку густо, словно частоколом, огородили разнокалиберными полными бутылками. Матвей подошел и взял пучок бутылок.
Зашли в большую комнату. Матвей помог Уале раздеться, поискал, куда бы повесить одежду, – вешалка сорвана, даже гвозди в стене прихожей повыдерганы. «Все мешает пьяному человеку…» Бросил шубку на тахту.
Митрофановна бессмысленно хлопала опухшими глазами, порываясь что-то запеть. Но из горла вырывалось только сипение.
– Тебя муж заждался, – потрепал ее по плечу Матвей. Она молча, но красноречиво скрутила и сунула ему под нос фигу. «Началось, – с тоской подумал он. – Надо позвонить мужу». Мигнул Андрюше и указал на телефон. Тот понял и подался в прихожую.
– А где Танька и Яна?
– Тс-с! Они на кухне с Онеговым.
– О! Культурно устроился.
Уала прохаживалась, улыбаясь. Родион собрал со стола захватанные стаканы и пошел мыть. Вернувшись, сообщил:
– Там еще один блаженствует…
Уала отправилась полюбопытствовать и взвизгнула. Матвей пошел следом и увидел в наполненной теплой ванне спящего охотника-промысловика Гену Белошишкина, голого, но почему-то в пыжиковой шапке. Впрочем, вода в ванне была совершенно непрозрачна, как и во всех трубах города, – торфяная. Приезжие с материка поначалу даже боялись ею мыться: течет из крана вроде темного пива, и все пытались переждать, когда она посветлеет. Но на самом деле это была очень мягкая и даже полезная вода, настоянная на тундровых травах, с разными целебными примесями, как уверяли эскулапы.
– Все наши люди, – вернувшись, сказал Матвей. Родион уже разлил по стаканам, и они выпили.
– Если хотите есть – закуски море, – сказал Андрюша. – Только она на кухне.
Родион завел музыку – взвизгивающую, ревущую.
– Соседи не запротестуют?
– Наоборот. Они сами такие.
Дом стоял над обрывом – глубоко внизу чернели острые камни, о которые бились набегающие свинцовые валы. Жильцы дома не раз просили коммунальное начальство огородить обрыв хотя бы каким-нибудь хлипким заборчиком, чтобы туда не сорвался кто-нибудь из мальцов, на что им отвечали:
– Тут огородим, в другом месте сорвется. Весь берег не огородишь… Вы лучше за детями смотрите.
Да что говорить о нетипичном обрыве! Город делился на две части – верхнюю и нижнюю. Из верхней в нижнюю вела обходная дорога для машин, а для пешеходов напрямик деревянная лестница – ветхая, шатающаяся и скрипящая. По ней и в трезвом виде пройти страшно, а для пьяного – так прямо испытательный трек. Зимой ступеньки часто заметало снегом, «трек» заледеневал, и тогда и трезвые, и пьяные срывались, в считанные секунды пролетали лестницу, заканчивая головокружительный спуск прямо у приемного покоя больницы, расположенной внизу, что было удобно для тех, кто по пути что-то себе ломал.
После неоднократных выступлений местной прессы и фельетонов Вадима на некотором расстоянии от деревянной построили более широкую и современную (бетонную) лестницу, но и ее так же заметало снегом, а чистить было некому.
Под приглушенную музыку и несмолкающий вой пурги хорошо беседовалось.
– Одного не пойму, почему у алкашей постоянно чувство вины, говорил Родион, обгрызая кусок валявшейся на столе юколы – Ведь ничего противозаконного они не совершают – алкоголь продается во всех магазинах, потребление его стимулируется, публикуются разные статьи: как и что пить, чем закусывать, что с чем сочетается – пиво с воблой, коньяк с шоколадом, одеколон с рукавом.
– Умеренно пить надо, – вставил Андрюша.
– Алкоголь по природе своей такая пакость, что его пить умеренно никак нельзя. Вот пастух приходит из тундры и глушит до тех пор, пока не просадит все, что заработал за год, прыгая по кочкам. Он лежит на снегу, раскинув руки, а над ним воспитатель стоит и долдонит: «Пить нельзя, нехорошо!» А он резонно отвечает: «П-почем-му нех-хорошо? Мне хорошо!» Что ему ответишь, чем пробьешь такой аргумент?
– Раньше все полоскали купцов аль заморских конкистадоров: акулы, варнаки. Наскочит с огненной водой под мышкой, споит несчастное дитя тундры и весь его заработок уволокет. Сейчас акул нет, кругом агитаторы, воспитатели мельтешат, правильные лозунги развешаны, а «дитя» заработок свой все равно спускает, просаживает на огненную воду.
– Нужно воспитывать культуру потребления, чтобы не глотали ведрами.
– Откуда ей взяться, культуре? Тут еще куда ни шло, а на материке? Еле наскреб, взял с другом, а где выпить? В ресторан с бутылкой не пускают – заказывай за двойную плату да с закусоном, в столовых дешевле, да за шиворот хватают, в парках и скверах ловят, за углом контроль, в подворотне патруль. Вот и нырнешь в туалет да ее и хватанешь, причем из горла. Тут тебе и культура.
– В дни моей юности, помню, – вставил Матвей, – везде рюмочные были. За рубль сто грамм и бутерброд с колбасой, сыром или красной икрой, тогда она еще не была позолоченной. Зашел, культурно шарахнул и пошел. Не помню, чтоб и пьяные валялись.
– То в дни твоей юности. Тогда алкаш умеренный был, удовлетворялся ста граммами. Вот ты прошел все нарко и дурдомы, видел ныне таких? То-то. Ныне алкаш озверел, меньше чем бутылку зараз не выбулькивает.
– А почему?
– Просвета нет. Раньше над головами гордо реял Буревестник, черной молнии подобный, а теперь сам реешь: жахнешь – воспаришь.
– Черная? Нет, не молния, а радуга. Черная радуга, – сказал вдруг Снежный Баран. Все посмотрели на него с опаской.
– То есть?
– У нормального человека житье – как светлая семицветная радуга: тут и радости, тут и горести. А у нас любые радости и горести подернуты черным туманом сивухи. Та же радуга, только в темной мгле…
Появился изрядно помятый Онегов.
– Я бы выразился конкретнее, – сказал он деловито, направляясь к столу, на свое рабочее место. – Вообще черные полосы штопора, перемежающиеся светлыми полосами относительно трезвой жизни. Это радуга сирых и обездоленных. Какие у нас радости? Плюнуть и растереть. Как сочная морковка перед носом у осла – светлая жизнь все маячит на горизонте. А сегодня вкалывай, мантуль, горбаться! И все подернуто брехней, как дымом из кочегарки…
Онегов кончил махать фломастером и поднял большой белый лист. На нем изогнулась черная полосатая подкова, словно ворота в сюрреалистический мир.
– Знаете, что это такое? Графическое изображение полураспада.
Все глядели не отрываясь.
– И ты хочешь сказать…
– Это верно. До конца еще вроде и не распались, снаружи глянуть – держимся, а внутри…
Появились обнявшиеся Танька и Яна, по-прежнему свежие только слегка растрепанные.
– Ага, – Матвей вспомнил о своих обязанностях хозяина. – Кухня от оккупации освобождена. Несите что там из закуси. И остальных поднимайте.
Матвея все сверлила мысль: кто же агент? Из оставшихся или из новоприбывших? Первых он «проанализировал», и если то были Чужаков или Шутинис, то они вырубились и никакой оперативной ценности не представляли. «Сюда им нужно засылать ребят с глоткой. Не каких-то цуциков…»
Из новоприбывших тоже ни один не вызывал подозрений. Танька и Яна, Белошишкин – все из местных и не жаловали Верховоду, слыша от него только ругань и «давай-давай!». Местному человеку достаточно сказать, что он плохой человек, и тот может пойти в тундру и застрелиться или зарезаться: для него нет более тяжкого оскорбления. Просто чудо, что все поездки Верховоды в глубинку с руганью и матом не кончились до сих пор такой трагедией. А может, и охотники уже не воспринимали всерьез его болботанье. От никчемного человека оскорбление тут не считаете таковым, а его уже давно считали никчемным.
