Олег Шестинский - Блокадные новеллы
Ночь не спала. Наутро собираться стала. Дарья, повариха, как сейчас помню, советует: «Надень-ка мою жакетку плюшевую, на люди покажешься — приободриться надо… В розном платьишке и обращения того не будет…»
Поехала. Где пешком, где на лошади — всяко добиралась. Но поспела в пору. Вхожу в коридор, вижу: у дверей еще ребята стоят, а среди них — Андрюшка из нашей деревни. «Что за сборы?» — спрашиваю. Никто толком не знает. Наконец вызывают нас, всех вместе. За столом парень сидит, румяный, но строгий взглядом. Встал, уперся руками о стол и спросил: «Знаете, в какое время живем?» Молчим. Он помолчал тоже и говорит: «В победное! Наши доблестные войска обложили фашистского зверя, и скоро мы водрузим знамя Победы над рейхстагом!» Слушаем — к чему речь идет. «…Надо нам страну еще краше еде-1 лать и, значит, везде насаждать очаги культуры… Поэтому открываем мы культпросветучилище и отобрали вас, лучших комсомольцев района, чтобы первыми вы в него вошли…»
Тут все загалдели, никто такого оборота не ожидал. Стали ребята прямо в кабинете заявления о приеме писать. Андрюшка ко мне подскакивает: «Здорово!»— а глаза светятся. «А вы что не пишете?»— спрашивает меня секретарь. «Не могу», — отвечаю. «Как так не можете, когда вы комсомолка, а комсомольцы должны быть на передней линии борьбы?» Осмелела я, потому что вижу — дело жизни касается. «Я в леспромхозе девятьсот рублей выколочу, а здесь сама на обеспечении, а что с малышами делать, коли еще и мать болеет… У меня братьев и сестер пятеро…» — «Нездоровые разговорчики… Потребительские…» — говорит он, не меняя голоса, а сам хмурится и задумывается что-то. «Ну, ладно, — решает наконец, — по вашему вопросу завтра примем решение. Приходите с утра…»
Провела я ночь у знакомых — и снова в райком. Он меня встретил хорошо, усадил на стул, смотрю я на него— усталый, озабоченный, ну а румянец — куда денешь, от молодости румянец. «Давайте так поступим, — говорит, — вы в училище пойдете, а в виде некоторого возмещения на двух ваших старших ребят выпишем ежемесячные пайки, как на взрослых…»
Так и пошла по новой стезе, не думая, не гадая.
Как жила, вспоминать не буду — одно скажу: легкого дня не случалось. Научилась на гармошке и гитаре играть, порой душу отводила с теми инструментами. Обносилась — света бы мне не видеть: чинена-перечинена, латана-перелатана, но живой дух во мне был, не унывала.
После окончания направили меня в деревню, километров за пятнадцать от нашей, — там клуб находился. В нашу Андрюшка поехал.
Прибыла я на место назначения. Девчонка девчонкой еще. А клуб в бывшей церквушке: мусор, птичий помет, сквозь дыры ветер дует… Перво-наперво вымыла пол, дыры законопатила, веток свежих над входом воткнула, села на приступке, стала на гармошке играть, потом отложила — и на гитаре. Заинтересовались жители. Спрашивают: «Чья, мол, откуда?» Одна бабка говорит: «Поп-то наш осанистый был, в колокол ударит, чашку из рук выронишь. А наместо той жизни что удумывают: девка худущая гармошкою лешака тревожит…» Однажды возразили другие: «Пусть себе играет, может, и спляшем когда».
А Девятого мая, между прочим, все ко мне в клуб пришли. И так душевно попраздновали: о мертвых поплакали, о тех, кто не вернулся с войны, живым героям здравицу воздали.
Однажды прибегают ребятишки ко мне, кричат наперебой: «Тетя Лена, Кошка-Муркин приехал!..»— Какой Кошка-Муркин?» — «Да он, говорят, на наших мужиков непохожий». Пошла. Оказывается — из Дома народного творчества инструктор. А у него галстук бабочкой на беленькой рубашке, как усы кошачьи.
Между прочим, из-за того инструктора у меня, может, и жизнь не устроилась. Вадимом звали. Застрял он у нас. «Я, — говорит, — со временем не считаюсь, командировка кончится, из своего отпуска прихвачу… Надо работу в клубе наладить по-научному…» Стал он клубную работу по- научному ставить, да вскоре я поняла, что главное он за мной ухлестывает… Что кривить, и мне он нравился. «Тебе, Лена, может, большая сцена уготовлена, — вел он речь, — потому как много в тебе живости и грациозности». Вот так он меня и обволакивал…
Потом я его в город до самой железнодорожной станции провожала. Поцеловал он меня в лесу, перед станцией, в последний раз, обещал сразу письмо написать. А как на вокзал пришли, стали нас пассажиры разглядывать, — он серьезным сделался, брови сдвинул и громко, чтобы люди слышали, заявил: «Инструкцию почтой вышлем. До свидания». В вагон прошел, из окна глянул, а ни одного слова прощального уже не нашел в себе. Долго я от него письма ждала, а потом плюнула и, наверно, уже не такой дурой сделалась.
Года через полтора я его на совещании в городе встретила. Он не один шел, — с каким-то человеком. Увидел, поздоровался и к спутнику своему: «Вот один из лучших зав- клубов. По-научному работу ставит…» Если б он смолчал, может, и я смолчала. Да как заталдычил он про свою науку, я не стерпела: «Лучшая — худшая — не знаю, а уж вашу-то науку на порог не пустим, сыты от нее». — «То есть это как?»—удивился его спутник. «А вот так и этак», — и по лестнице сбежала. На совещании его спутник (какой-то представитель из области) выступил и такую фразу подпустил: «Некоторые низовые работники слабо методологически подкованы…» — произнес и глазами по залу шарит. Ну, да хватит об этом.
Между прочим, на том совещании увиделась с Андрюшкой. Он все такой же тихий и спокойный был. Вечером с ним в кино ходили. Он мне и говорит: «Выходи замуж за меня…» Удивилась я страшно, говорю: «Не могу…» — «А что, любишь кого?» — «Никого не люблю…» Он подумал, подумал, сморщился: «Одно знай: никто, кроме тебя, мне не нужен…» На том разошлись и разъехались по своим местам.
Всю жизнь занималась я клубной работой. Годы шли, и я вроде как ветераном стала. Перевели меня директором клуба в Архангельск, в лесную промышленность. Там у меня уже и штат появился — четыре человека.
Братья-сестры, которых поднимала, в хорошие люди вышли: сестра — главный инженер на химкомбинате; один брат — партийный работник, другой — корабел… Родители— во здравии. Ну, а у меня личная жизнь не задалась— кого тут винить? Ни на что я обиду не держала. Жили-были…
И вдруг… Заболела я. Как все болеют. Я и значения не придавала поначалу: на работу пошла. Домой вернулась: температура высокая, в животе рези — слегла. Неожиданно— осложнение на глаз. Один глаз видеть перестал — нерв поражен. Бельмом глаз подернулся. В больнице долго лежала, инвалидность дали, велели всякую работу на год оставить, отдыхать и не волноваться.
Затворилась дома, как в монастыре. За продуктами в магазин сходить — для меня пытка. Встречные разглядывают, знакомые попадаются на пути, руками взмахивают: «Что с вами, Елена Ивановна?»— и охать, причитать. Брат обещал направление в филатовскую клинику достать… А сейчас к родителям еду, буду там ждать вызова от брата…
Она замолкла. Грустно смотрела в окно: река сверкала на заре, еще не расставшись с ночным туманом.
— Это очень хорошо, в Одесскую клинику. Там чудеса творят, — убежденно сказал я.
Елена Ивановна обернулась, лицо ее оживилось, спросила с надеждой:
— Вы тоже слышали?
— У меня рука легкая — Одесса поможет!
Елена Ивановна не заметила некоторой наигранности моего тона, в мягкой улыбке шевельнулись ее губы, и с затеплившейся женственностью она словно попросила:
— А остались бы у нас на денек в деревне с другом? Чайку бы попили…
Я поблагодарил, но отказался.
Уже перед самой пристанью, торопя девочку и взяв чемодан, она снова сказала, глядя мне прямо в глаза, и мне показалось, что в этот миг она чувствует себя прежней, здоровой, не робкого десятка женщиной:
— А остались бы у пас чайку попить, право? Потом и на машине доедете— шофера свои, деревенские…
— Нет, спасибо…
Она как-то ссутулилась, заспешила по трапу.
Я смотрел ей вослед, видел, как она с девочкой поднималась по крутому откосу, как постепенно темнело ее светлое пальто и наконец на кромке откоса сделалось алым, попав под заревой свет.
…Моя поездка продолжалась далее, и на всем ее протяжении встречались характеры живописные, решительные, мягкие… Кончилась ли моя поездка? Нет. Она будет и будет длиться, пока я живу, все шире раскрывая мне глаза на суть добра и все ближе подводя к пониманию смысла человеческой жизни.
История Ваньки Каина, известного пройдохи
Давно померкла бурная, темная, завораживающая слава Ваньки Каина. А ведь когда-то в российских деревеньках, собравшись всем обществом при лучине, пели песни о нем, сказки рассказывали о его невероятных приключениях. Старинные книги, называя его «известным пройдохой», при этом отмечали благожелательно, что «судьба помогала Каину, одарив его умом и находчивостью, вытаскивала из бездны несчастия, ставила на твердую землю». Конечно, в мошеннических проделках Каина не было «классовой направленности», но простым людям нравилось, как он объегоривал купцов, монахов, торговцев, офицеров, а попутно, разумеется, и иных представителей российского населения.
