Хлебушко-батюшка - Александр Александрович Игошев
— Мама послала.
Егор сверток принял, взважил в руке; наклонившись, понюхал:
— Пироги. — Засмеялся. — Люблю пироги. Жаль, я только что пообедал. Постой, — сказал он Кате, как будто она собралась уже уходить. — А откуда вы узнали, где я?
— Федор Кузьмич сказал.
Егор опешил. Он ждал теперь от Кузьмича крика, брани, угроз, попреков; ждал, что он объединится с Рюхиным и подстроит какую-нибудь каверзу, самое лучшее — отправит с глаз долой и забудет, но такой заботы от «чужака» не ожидал. Федор Кузьмич словно, задался целью поражать Егора: то будто стоял в сторонке, то защищал от него Рюхина, теперь вспомнил о нем, Егоре, — «чужак» и вдруг его пожалел. Это было и в самом деле непонятно и неожиданно. Егор пожал плечами и проворчал:
— Заботливый… Лучше бы о земле позаботился.
— Самое главное, дядь Егор, человек, — сказал Пашка. И по голосу, по тону, по глазам нельзя было понять, всерьез он это или в насмешку.
Когда пришла Катя, он стушевался, стал за трактором, так что она не сразу его заметила. Увидела она его немного погодя и после этого то и дело взглядывала. Вступив опять в разговор, Пашка вышел из-за трактора, отставил ногу, и в его свободной позе угадывался вызов; нечто похожее промелькнуло и в его глазах, и Егор увидел, что Пашка втихую, ядовито насмехается и над ним и над Федором Кузьмичом.
Сверток Егор сунул в кабину. И пока стоял на траках, повернувшись спиной к Кате и Пашке, чувствовал, что они переговариваются. Не было сказано ни одного слова, не было слышно ни шепота, ни шороха, и все-таки были мысли и жесты, понятные им обоим. Егор оглянулся. Пашка жестом показывал Кате на него, на нее и на дорогу, и по тому, как Катя кивнула, было ясно, что она поняла и согласна идти с ним.
— Я пойду, — сказал Пашка, увидев, что Егор смотрит на них. Катя поглядела на отца.
— Мне тоже пора. — И покраснела.
— Ну, иди, — разрешил он и неловко спрыгнул на комковатую, рыхлую землю. Прихрамывая, обошел бороны и культиваторы, одну, крайнюю, борону приподнял и выбил сапогом мусор. Когда вернулся к трактору, Катя и Пашка уже вышагивали по дороге.
Он шел по одной стороне, а Катя по другой; между ними горбатилась середина дороги. Первое время оба шагали молча и глядели в разные стороны. Катя, дурачась, шла, как по досочке, разведя в стороны руки и покачиваясь. Потом остановилась и о чем-то спросила задиристо-весело. Пашка ответил тоже задиристо и, засмеявшись, втянул голову в плечи, будто ждал тумака. Катя поискала чего-то глазами, сорвала пучок сизого полынка и небольно хлестнула Пашку по спине. Потом они, должно быть, удивились, почему не слышно трактора, покосились издали на Егора, примолкли и снова пошли по разным сторонам дороги, пока не скрылись за холмом.
Делать тут Кате было нечего. Да и некогда ему с ней, пора выезжать культивировать и боронить. И все же было что-то обидное в том, что она так быстро ушла с Пашкой. Вот так когда-нибудь она уйдет от них навсегда.
…Ему вспомнилось, как он нес ее из больницы. Такая была она крохотная, легкая как перышко. Гуля шла рядом и все боялась, как бы не уронил он ребенка. «Ты не жми ее, не жми. Руки у тебя знаешь какие — железные», — то и дело говорила она и все забегала вперед, прикрывая уголком простынки красное сморщенное лицо ребенка. Росла Катя быстро. Вот она, держась за подол матери, уже шлепает босыми ножонками по деревянному полу. Волосы у нее были белые, мягкие, завивались в кольца. Лицо полное, глазенки озорные. Вот она бегает по деревенской улице, длинноногая и голенастая, как угловатый, нескладный журавленок. Детство, игры, школа — как все это быстро пролетело! Стала она какой-то чужой. Придет однажды парень и уведет ее от них навсегда. Тот же Пашка уманит на стройку. Останутся они с Гулей одни-одинешеньки.
Когда Катя и Пашка скрылись за холмом, Егору представилось, что ее уже увели. Горбатилось поле, горбатилась, взбегая на холм, дорога; неустоявшейся свежей горечью наносило от придорожного полынка. Егор раздул ноздри, сглотнул застрявшую в горле горечь, поставив, как на приступок, ногу на трак, полез, словно дед на печку, в кабину.
С первым секретарем райкома Василием Васильевичем Егор знаком с прошлого года, когда тот приезжал вручать знамя совхозу и грамоты трактористам, дояркам, птичницам, свинаркам. Был митинг. После митинга — обед. Василий Васильевич разговорился с Егором. Они говорили о лете (оно стояло необычайно жаркое), о видах на урожай, о вредителях растений. По такому лету нужно было сеять попозже, приметы с весны были нехорошие. Егор предупреждал об этом директора и управляющего, но его не послушали, сев закончили рано, а зря; при позднем севе пшеница с меньшими убытками проскочила бы знойный июнь, не развелось бы столько вредителей. Василий Васильевич, сам в прошлом агроном и директор совхоза, слушал. Он сидел, чуть сгорбясь (давняя привычка), и глядел из-под прищуренных век на Егора с интересом. Владимир Степанович давно моргал Егору: кончай, мол, и указывал пальцем на стакан: угощай гостя. Егор приподнял стакан. Василий Васильевич приподнял тоже, оглядел шумное застолье. Оба выпили. С этого дня они — хорошие знакомые.
Когда Егор шел звонить Василию Васильевичу, было темно, дул ветер. Над. Лебяжьим собрались тучи, накрапывал дождь. Огни горели редко и тускло, дома стояли невеселые. И мысли у Егора текли тягучие, невеселые. Когда он возвращался с поля, весь пропахший керосином, ему казалось, что и воздух, тяжелый и спертый, тоже пропах керосином и от вспаханной земли и молодой по бокам дороги травы также наносит этим дурманящим запахом. Теперь оттого, что подул ветер с дождем, стало свежей. Егор широко, всей грудью, глотал прохладный воздух, но свежести все казалось мало, и дышал он тяжело.
В передней комнате конторы огня не было: свет косо ложился из приоткрытой двери кабинета; оттуда раздались шаги, и голос Федора Кузьмича спросил:
— Кто там?
Тут же Кузьмич появился в дверях и щелкнул выключателем. Щурясь и мигая, как Владимир Степанович, он оглядел Егора с ног до головы, словно не узнавая, и
