Юрий Васильев - Право на легенду

Они тогда почти месяц ждали парохода в Находке. Это был настоящий цыганский табор: жили в палатках, в глинобитных мазанках, в бараках; еду готовили на кострах или на самодельных плитах: три кирпича с одного боку; три — с другого, а поверх кусок железа, но это было хорошее время — молодое, веселое, ну и тревожное, конечно, что говорить.

Потом подошел пароход — чумазая, в угольной пыли «Джурма», и на борт сразу хлынули два потока: по одному трапу — люди, по другому — овцы, только люди везли провиант сами, а для овец на корме сложили огромные тюки сена.

Вот уже столько лет прошло с тех пор, а все они, кто плыл, тогда на этом пароходе, помнят и знают друг друга, а тех, кого нет уже, — вспоминают.

Ламаш, словно угадав его мысли, сказал:

— Кеша Смирнов на днях умер. Слыхал? Сидел вот так за столом и умер. Немного нас теперь с «Джурмы» осталось, скоро по пальцам пересчитать можно будет.

— Уже и сейчас можно, Николай Константинович. Годы каленые были, как ни верти. А Федя Маленький, он что, совсем уехал? Фамилию вот его никак не вспомню. Луганин, по-моему?

— Луговой. Федя сейчас в Москве, тоже вроде меня, директорствует. Он ведь, как и я, биолог, и нас все спрашивали: «Зачем вы сюда едете, какая тут биология может быть, тут сплошная борьба за существование». Особенно один воинственный был, все меня к стенке припирал.

…Да, это Жернаков хорошо помнит. Как же! Они тогда стояли на верхней палубе, возле трубы — там теплее было и тише, и беседовали на отвлеченные темы. Настя была, еще кто-то, Ламаш в соломенной шляпе и уже в толстых очках, а внизу, как раз под ними, женщины, приставленные к овцам, разгребали вилами сено.

— Существуют объективные законы, — сказал тогда Ламаш. — Четкие, целесообразные, как все, что придумано природой, а не людьми. Верблюды живут в пустыне и питаются колючками, кенгуру — в Австралии, олени — в тундре. Это называется ареалом обитания. Почему-то никому не приходит в голову отправить оленей в среднюю Россию, а вот овец везти на вечную мерзлоту — это зачем-то понадобилось. Они все передохнут. И мне их искренне жаль.

— Тебе их жаль, да? — Невысокий парень, стоявший до этого спиной, к ним, вдруг обернулся. — Не для овец холодный Крайний Север? Может, он для людей Кавказом обернется? Овцы твои не помрут, они вот, гляди, в овчину одеты, сала полные бока, а человеку тут сгинуть запросто. Ареал тоже выдумал! — в голосе парня звучали явно истерические нотки. — Может, мой ареал — тоже в Австралии жить или в Коломне, там от цинги не сдохнешь.

Ламаш удивленно посмотрел на него, поправил очки, сказал:

— А вас, простите, кто сюда звал?

— Во дает, — усмехнулся парень. — Твоя, что ли, палуба?

— Я не о том. Я спрашиваю: кто вас звал сюда ехать? У нас такая большая страна, есть места теплые, благодатные, там и без шубы хорошо.

— А тебя кто звал?

— Никто. Я себя сам позвал.

— Ну и я. Тебе деньги нужны, и мне деньги нужны. Вот и загребем, как сумеем. Только ты рад, что зубы повыскакивают, а я огорчаюсь. Мне молодость дорога. Хоть и отдаю не за даром.

Парня этого Жернаков встретил через много лет в больнице, где лежал после операции. Звали его Сережей. Он обморозил ноги на перевале: двое суток торчал возле машины с продуктами, когда другие ушли за подмогой, автоколонну замело во время пурги. Стерег, чтобы не растащили.

Узнав Жернакова, подмигнул:

— А ты говоришь — овцы! Овцы давно передохли, не сработались со здешним климатом. А мы колупаемся, себе потихоньку.

…— На том и порешим, — вернул его к действительности Ламаш. — В пятницу у меня второй поток сдавать будет. Вытянет на тройку, значит, так тому и быть. Не вытянет — не взыщи.

Жернаков вышел из института как раз к обеду. Напротив была пельменная. Настоящее, добротное заведение, где тебе и со сметаной пельмени подадут, и с маслом, и в бульоне — как пожелаешь, и сами пельмени аккуратные, тугие, не разваливаются, едва их вилкой зацепишь. Он заказал сразу несколько порций, посыпал все густо перцем, уксуса влил от души — провались она пропадом всякая диета! — и стал неторопливо есть.

Николаю Константиновичу, конечно, спасибо. Только все-таки муторно на душе. Не думал, не гадал, что придется на старости лет таким делом заниматься: другим, значит, нельзя, другим по закону, а, ему, Жернакову, послабление сделать можно. И Женька тоже хорош, семь пятниц на неделе. То поступать, то не поступать, то готовится, то в море опять пропадает. И теперь его за шиворот не возьмешь, не дашь по уху, как три года назад. Можно, конечно, отцу всегда можно. Но, как сказал бы Ламаш, зачем?

Помнится, еще с шестого класса Женька все просил купить ему маску и ласты для плавания, а их в городе тогда и не видел никто. Потом понадобился ему акваланг. Акваланги были, но Жернаков справедливо решил, что дело это серьезное, тут и взрослому человеку тренировка и здоровье нужны. Закончит школу, тогда видно будет.

К морю Женю определений тянуло. Летом он целые дни проводил на старой отцовской лодке, правда, без мотора, лазил по скалам, притаскивал домой кучу всяких камней и ракушек.

Жернаков все это поощрял, зная, что море и воздух быстро нарастят сыну мускулы, сделают крепышом не хуже Тимофея. Хотя чего особенно наращивать: ну, худоват он, ноги как ходули, а так — здоровый и шустрый — не угонишься.

Мать, правда, ворчала: лучше бы позанимался, почитал, восьмой класс опять кое-как закончил, переэкзаменовка на осень по-немецкому. Учился он неровно, по математике, физике — в первых учениках, остальные — пятое на десятое. Тимофей — тот с первого класса похвальные грамоты приносил, учителя его в пример ставили, а Жернаков не очень понимал, как это можно — все одинаково хорошо делать. Заставь его, например, бухгалтером работать — ну, конечно, если очень нужно, — он бы научился, работал, но вот чтобы отличником в этом деле быть — тут он не обещает.

С другой стороны, Женя был тихий, послушный, огорчений особых не доставлял, и Жернаков думал иногда, что мальчишка мог бы и посамостоятельней быть. Так он думал до тех пор, пока не произошел с Женей тот случай, хотя, когда это случилось, Жернаков, может, и неправильно себя повел, не понял, что характер — он у человека и в пять лет проявляется. Прав он был тогда или неправ? Ну, чего сейчас судить. Поступил, как считал нужным, по-другому и теперь бы не поступил.

Женька в тот день ушел на остров рано утром, не позавтракав. К обеду мать стала охать, а к вечеру он и сам забеспокоился, хотел уже было искать сына, но тут Женьку привезли рыбаки с Диомида. Он был весь покарябанный, в синяках и ссадинах, икал, как подавившаяся кошка.

Рыбаки коротко рассказали, что нашли его на берегу, возле затонувшей баржи. Лодка лежала неподалеку с большой пробоиной на скуле, а сам он сидел и клацал зубами.

Пока мать отогревала его и отпаивала, Жернаков в подробности вникать не стал. На море все бывает, и хорошо, что живой остался, вот только как он ухитрился лодку продырявить? Ладно, разберемся, не к спеху.

На другой день он сплавал на Диомид и обнаружил, что, кроме всего прочего, транцевая доска была вырвана, как будто ее кашалот откусил. Доска, правда, держалась на честном слове, уголки давно надо было подварить, но, поскольку Женька ходил без мотора, он как-то все это дело откладывал.

— Обо что скулу расквасил? — спросил он, когда Женька окончательно пришел в себя. — Я так думаю: на баржу налетел, там у нее мачта торчит, как напильник.

Женька кивнул.

— Ну, а транец?

— Транец… от удара снесло.

— Не дело ты говоришь. Если б там мотор стоял, «Вихрь», например, это я понимаю. А без мотора…

— Там и был мотор, — тихо сказал Женька. — И акваланг там был. Я не рассчитал, на вираже занесло меня, продырявил скулу, а потом… Вырвало доску, ну, и меня тоже, за мотором вслед. Нахлебался воды, выплыл — лодка держится, хоть наполовину и затопленная. Догреб с ней до берега. Мотора нет, акваланг тоже утонул.

— Какой мотор? — не понял Жернаков.

— «Москва».

— Я не про то… Откуда?

— Из клуба. Из морского нашего клуба. Я зашел — никого нет, все на картошку уехали. Ключ у меня был, Володька еще в прошлом году оставил. Вот и взял. Они прямо в тамбуре лежали. Мне на три-четыре часа надо было, съездить только один раз…

Он говорил это медленно, запинаясь, только теперь, должно быть, представляя себе, как это произошло и как все выглядит на самом деле.

— Я ведь тоже член клуба. Имею право. Ну, по особому разрешению дают, не каждому… Я понимаю. Я что-нибудь сделаю. Придумаю…

— Ты — понимаешь? — У Жернакова вспотели ладони, словно позади него рухнула стена. — Ты уже понимаешь?

Он подошел к Женьке и, не думая ни о чем, все еще испытывая этот страх, влепил ему пощечину. Женя пошатнулся, тяжело сел на койку.