Людмила Уварова - Лики времени
— Тут Машины вещи, — сказала мама.
Вопросительно оглядела сперва деда, потом бабушку.
— Я вам писала, и вы вроде бы согласны. Да? Согласны оставить у себя Машу?
— Какой разговор, — подхватил дед, — конечно же согласны!
Бабушка ничего не сказала, взяла меня за руку, повела за собой.
С того дня я осталась у них. Мама завербовалась далеко на Север, уехала туда работать, обещая, когда устроится, забрать меня к себе, но проходил год за годом, а мама все не брала меня, только писала письма, сообщая, что живется ей нелегко, до сих пор все как-то неопределенно, но одна голова не бедна, а со мной было бы куда тяжелее.
И она умоляет деда с бабушкой подержать меня еще, пока она окончательно не устроится.
Каждый раз, прочитав очередное письмо мамы, дед говорил:
— О чем речь? Живи, Маша, у нас, с тобой намного веселее, разве не так, Анюта?
Бабушка наклоняла голову, и, хотя она не произносила ни слова, я верила ей, как и деду.
До войны дед долгие годы был главным врачом городской больницы, но когда вернулся с фронта, то узнал: на его месте теперь другой доктор — хирург Турич.
Кое-кто утверждал, что дед расстроился, даже переживал какое-то время, но потом успокоился, признаваясь:
— Все получилось в общем отлично, в конце концов, я — лекарь, сын лекаря, и мое главное занятие — лечить хворобы человеческие, а всякая административно-хозяйственная суета, в сущности, отвлекает от основного занятия.
И еще дед говорил:
— Что мой отец когда-то, что я, мы оба вроде доктора Чехова, он тоже считал себя земским врачом, на все руки доктором.
И тут же добавлял неподкупно:
— Но на этом наше сходство с Антоном Павловичем, как вы сами понимаете, кончается…
У деда было несколько правил, которых он свято придерживался. Перво-наперво, он считал, больной обязан помогать врачу, для этого больной должен прежде всего верить тому, кто его лечит, и еще верить в защитные силы своего организма. Потом он старался применять поменьше лекарств, тем более что тогда, в первые послевоенные годы, зачастую не хватало медикаментов, даже самых примитивных.
И все-таки главным, решающим условием для выздоровления дед считал хорошее настроение и желание самого больного поправиться.
— Так считал мой отец, и я так тоже считаю, — не раз говорил он.
Его отец, мой прадед, начал врачевать в середине прошлого века, когда его отправили в Севастополь на Крымскую войну.
— Отец был удивительный человек, — рассказывал дед, — никогда не терял бодрости духа и всем своим пациентам внушал: верить и надеяться до конца. Бывало, он войдет в барак, где лежали солдаты сплошь с воспалением легких, спросит: «Как, братцы, поноса нет?» — «Никак нет», — отвечают. «Уже хорошо», — скажет отец и пойдет в дизентерийный барак.
«Здорово, орлы, как, не кашляете? Не знобит ли вас часом?» — «Никак нет, не кашляем, не знобит». — «Уже хорошо!»
Дед походил на своего отца, во всем, что бы ни случилось, любил искать и находить светлую сторону. Он постоянно сохранял ровное, хорошее настроение, хотя, надо думать, ему приходилось порой нелегко.
В самое сердце его ударила гибель единственного сына, моего отца; оба они ушли на фронт в сорок первом, дед вернулся, а отец погиб в начале сорок четвертого. Потом деду пришлось перенести три операции ноги, его ранило в госпитале именно в тот момент, когда он оперировал раненого. Снаряд разорвался совсем рядом, ему раздробило ступню, ударило в предплечье.
Тогда же в его госпитале ему сделали три операции, однако ногу сохранить не удалось. И уже до конца дней деду суждено было ходить на протезе.
— Хорошо хоть руку спасли, — вспоминал дед, верный своей особенности искать во всем, что случилось, добрую сторону.
По-моему, он жил с бабушкой дружно, я никогда не слышала ни одного резкого слова, что от нее, что от него, они никогда не повышали голос друг на друга, но, кажется, редко разговаривали о чем-либо друг с другом. Большей частью оба молчали, оставшись один на один. Однажды он сказал мне о бабушке:
— Она по-настоящему хороший человек, порядочный и верный, но не стремится очаровывать, нравиться, ей этого просто не дано.
Я сказала:
— А ведь есть такие, у которых всегда наготове ласковые слова, и они вечно улыбаются, словно сахара наелись…
— Вот-вот, — подхватил дед, — есть такие, сколько угодно.
— Далеко искать не нужно, — сказала я, — твой доктор Турич именно такой и есть.
Турич занял место деда, стал главным врачом больницы. Немолодой, уже за пятьдесят, круглолицый крепыш с короткой шеей и жарким не по годам румянцем, он казался неистребимо здоровым. У него была манера, чуть наклонив голову, глядеть на кого-нибудь и при этом посмеиваться про себя, будто бы искренне, а на самом деле, я чувствовала, фальшиво.
Как-то довелось случайно услышать, Турич спросил деда:
— Скажи правду, Алексей, ты свою жену любишь или живешь так, по привычке?
— Что это за допрос такой? — удивился дед, глянул на улыбающегося, всегда всем довольного Турича, помедлил немного. — Я Анну Сергеевну (дед всегда за глаза звал ее только так, по имени-отчеству) глубоко уважаю. Ее нельзя не уважать.
Турич засмеялся не без ехидства.
— Уважаешь? А знаешь, милый ты мой, когда любят, совсем не так говорят.
— Как же? — спросил дед.
— А вот так, даже ругают подчас, дескать, стерва, не хозяйка, неряха, все, как говорится, при ней, а в каждом слове любовь, веришь?
— Верю, — не сразу согласился дед.
Турич несколько мгновений смотрел на деда, будто не узнавая его:
— А вот ты о своей Анне Сергеевне — словно о председателе профкома. «Уважаю!»
— Да, уважаю, — повторил дед и тут же перевел разговор на другое.
Я не любила Турича. Когда он бывал у нас, старалась поскорее уйти, чтобы не встречаться и не говорить с ним.
Он пытался расспрашивать меня, как я учусь, с кем дружу, какие книги читаю, причем расспрашивал постоянно с улыбкой, а я чувствовала, глядя в его орехово-золотистые, быстрые глаза, что ему решительно все равно, как я учусь, что за книги читаю, с кем дружу.
Я даже однажды сказала деду, когда мы сидели с ним дома вдвоем:
— Бабушка, конечно, не самый легкий человек, но она искренняя.
— Безусловно, — согласился дед.
— А вот другие, — сказала я, — вроде бы они самые добрые, а ведь, если хочешь знать, никого не любят и вечно притворяются.
— О ком ты говоришь? — спросил дед.
— Хотя бы о Туриче.
— Разве он такой? — удивился дед, потом вдруг рассердился на меня: — А ты еще слишком мала, чтобы с плеча рубить тех, кто значительно старше тебя.
— Не так уж мала, — возразила я, — скоро пятнадцать…
Дед не умел долго сердиться.
— Ладно, дружок, не суди, да не судима будешь!
Я больше не стала ничего говорить, но дед не сумел переубедить меня, доктор Турич был мне не по душе. И, думаю, он тоже недолюбливал меня. Впрочем, наверное, он принадлежал к тем людям, которые никогда ни к кому не привязываются, никого не любят, но и не питают ни к кому активной вражды. Такие люди обычно нежно и горячо привязаны только к самим себе, а больше ни к кому на всем свете.
Доктор Турич, по слухам, был хорошо устроен в жизни. Стоило только глянуть на его пышущие румянцем щеки, на белые, сильные руки с широкими, словно бы приплюснутыми пальцами, как мгновенно возникало ощущение: у этого человека хорошо налаженное, уютное бытие с доброй хозяйкой-женой, с пирогами по праздникам, с милыми сердцу детишками…
— Грамотно живет наш главный, — говорила о нем нянечка Анисья Федоровна, работавшая в больнице с незапамятных времен; ее все привыкли звать просто Федоровной, и врачи и больные. — Умеет наш главный устроиться так, что каждый день в охотку покажется…
Федоровна открыто признавалась Туричу:
— Как хочешь, батюшка, а любовь не вотрешь, сколько бы ни старался!
— Ты о чем, Федоровна? — спрашивал Турич; странное дело, он словно бы вовсе не сердился на Федоровну за ее откровенность, напротив, даже любил беседовать с нею.
— Об чем, будто не понимаешь, — отвечала Федоровна, — я в том смысле говорю, что любови от наших жди не жди, вовек не дождешься!
— А я не стараюсь дожидаться, — с улыбкой возражал Турич.
— Только мне не говори, батюшка, так я тебе и поверила, — сердилась Федоровна, — очень даже стараешься, а все одно до нашего Лексея Лексеича тебе далеко, как до небушка, он и не старался отродясь, а все одно, все к нему тянулись…
И, высказав все как есть, Федоровна победно удалялась; как бы там ни было, последнее слово оставалось все-таки за нею!
…Я перешла в восьмой класс, когда неожиданно в начале учебного года угодила в больницу.
Под утро, надо было уже вставать, вдруг остро и сильно заболело в паху; я ворочалась с боку на бок, думала, пройдет, но нет, боль не проходила, напротив, все увеличивалась с каждой минутой.
