Людмила Уварова - Лики времени
Корсаков молча стоял, глядя на бугорок, скрывший доброго, хорошего, светлого человека — Дусю. Может быть, никого лучше ему не довелось повстречать в своей жизни. А больше они так и не встретились. Как это у Исаковского? «Прости, прости меня, Прасковья, что я пришел к тебе такой, хотел я выпить за здоровье, а пить пришлось за упокой».
Кажется, так. Вроде не переврал…
На миг закрыл глаза. Снова вспомнилось давнишнее, то, что прошло и все-таки не забылось до сих пор, то, что желал увидеть во сне и не увидел. Он уходит все дальше, все дальше от Дуси, а она стоит недвижно возле своей калитки, глядит ему вслед. Конечно же, она знает, как не знать: сейчас он повернется, побежит к ней, еще раз напоследок простится с нею…
Он давно уже не плакал. В последний раз — когда хоронил маму. А теперь почувствовал: как бы ни старался, не в силах сдержать слезы.
Отвернулся от Вали, крепко-накрепко вытер глаза ладонью. Валя шагнула к нему, тронула его руку.
— Поплачьте… — сказала тихо. — Поплачьте, тогда полегчает…
От ее тихого голоса, оттого, что он вдруг, разом понял: она все знает, все, как есть, — слезы полились сильнее. Обеими руками он обнял ее голову, прижал к себе, вдыхая ставший уже родным запах ее волос, похожий на запах свежих весенних листьев.
Так они долго стояли в молчании, потом Валя сказала:
— А я сразу догадалась, как только вас увидела.
— Тебя, — поправил он, и она послушно повторила:
— Хорошо, тебя.
— Почему ты догадалась?
— Не знаю, так как-то, увидела и вдруг поняла, кто ты мне.
— Разве мама ничего обо мне не говорила?
— Почему не говорила? — удивилась Валя. — Разумеется, говорила. Мама все ждала вас… — Валя поправилась: — Тебя. Она все ждала и ждала тебя, бывало, говорит: «Ты не думай, он приедет, он непременно заявится сюда»…
— И вот приехал, — с горечью произнес Корсаков.
Валя промолчала. Может быть, и сама думала точно так же.
— Веришь, я никогда не забывал о ней, — сказал Корсаков. — Я все годы думал и вспоминал о ней и всегда знал: она спасла меня, если бы не она, меня бы давно на свете не было.
— Само собой, — просто сказала Валя.
— Я ей свой московский адрес оставил, — сказал Корсаков. — А она ни разу не только не приехала, но и не написала мне. И о тебе, о том, что ты есть, тоже не написала.
— Такая она была, — согласилась Валя. — Всегда боялась кого-либо обременить собой. Когда я стала старше и она мне рассказала о тебе, я как-то решила поехать в Москву, встретиться с тобой…
— А что, трудно жилось? — перебил Корсаков.
— Всяко бывало, — ответила Валя, — случалось, и очень тяжело. Это потом, спустя годы, мы стали жить хорошо, а поначалу всяко бывало…
Беглая улыбка вспыхнула в ее глазах и мгновенно погасла.
— Я даже твой адрес наизусть выучила: Кисельный, пять, квартира тридцать четыре.
Она отчеканила слова, которые, должно быть, хорошо выучила за все эти годы, ночью разбуди — повторит без ошибки…
— А я не знал… — повторил Корсаков, голос его звучал растерянно. — А я ничего ровным счетом не знал… — Помедлил, прежде чем спросить: — Что ж не приехала?
Валя ничего не ответила. Он догадался: Дуся не пустила, а может быть, сама передумала.
— Там моя мама жила, твоя бабушка, — сказал Корсаков, — на Кисельном.
— И сейчас живет?
— Нет, к сожалению, ее уже нет. Сравнительно недавно умерла. Ты, к слову сказать, очень похожа на мою маму. Я как тебя увидел, даже вздрогнул — такое сходство!
— Почему бы и нет? — сказала Валя. — Как-никак родственники, даже близкие.
Корсаков почувствовал, что ему до смерти не хочется расставаться с нею.
До того не хочется…
Обрести, найти нежданно-негаданно свою дочь и снова потерять, да, потерять, потому что кто знает, когда еще им придется свидеться?
Ему представился тот круговорот жизни, который, должно быть, закрутит, завертит его с первых же минут, как только он вернется домой.
Он подумал о работе, забирающей все его время без остатка, о больных, которые, наверное, ждут не дождутся его, о заботах, которые как бы растут день ото дня.
И о своих дочках подумал он, о Марине и о Вале, о том, что ему непросто с ними, непросто, а порой даже тягостно. И с Лерой тоже бывает так тягостно, так трудно…
А ведь все, все могло сложиться иначе, жизнь могла обернуться совсем по-другому.
«К чему теперь думать обо всем этом? — остановил он себя. — К чему размышлять, сравнивать, сожалеть о том, что получилось, когда поезд, что называется, уже ушел?»
Валя смотрела на него не отрываясь, казалось, понимая его мысли. В последний раз кинула взгляд на могилу матери.
— Пора идти, самое время…
— Самое время, — повторил Корсаков.
Шагнул вперед, ближе к могиле, словно бы хотел сказать что-то, слышное только ему да той, что лежала неподалеку от него, под землею. Постоял немного, закинув голову, проводил глазами пролетевшую низко над его головой птицу.
— Ладно, пошли…
И первым торопливо пошел к станции.
ПРИТЧА О ПРАВДЕ
Моего деда знал, кажется, весь город. Бывало, идем с ним по улице, будто по собственному двору шагаем, то и дело кто-нибудь подходит, останавливает его, о чем-либо спросит, дед только успевай поворачиваться.
Мы даже из-за этого однажды в кино опоздали. Отправились примерно минут за сорок и опоздали, потому что деда поминутно окликали и останавливали.
Деда любили все, кто его знал. По-моему, у него и врагов никогда не было.
Он был спокойный, очень какой-то надежный, неоспоримо и непритворно добрый. К тому же внешне располагал к себе — высокий, худой, синие, широко вырезанные глаза, рано поседевшие, не поредевшие с годами волосы и кожа, круглый год стойко хранившая загар.
Я была привязана к деду и немного побаивалась бабушки. Она была неродная мать моего отца, но я побаивалась ее вовсе не потому, просто она казалась мне, да и не только мне, несколько отчужденной, замкнутой.
Словно бы какая-то тяжкая, одной ей ведомая дума точила ее душу, не принося никогда отдыха и облегчения.
Однажды я узнала наконец, что за непроходящая боль постоянно жила в ней, но это все случилось позднее и, признаюсь, радости мне не принесло.
Дед был врач местной больницы. Сам о себе говорил:
— Лекарю который уже год, наверное, каждый третий житель нашего города побывал в моих пациентах, может быть, одни только лешие у меня не лечились…
Городок наш был зеленый, уютный, на высоком берегу Оки, окруженный лесами, такими густыми, непроходимыми, что, думалось, и в самом деле где-то за кустами, за деревьями прячутся загадочные лесные жители, лохматые, длиннобородые лешие.
Бабушка с дедом поженились тогда, когда он остался один с маленьким сыном, моим отцом. Его жена, моя родная бабушка, умерла в одночасье, и деду пришлось тяжело с пятилетним ребенком.
Помню, мой отец как-то сказал о мачехе:
— Она никогда не обижала меня, чего нет, того нет, но я почему-то никак не мог назвать ее мамой, хотел и не мог, наверное потому, что она никогда не сказала ни одного ласкового слова, может быть, просто не умела, а я тогда не понимал, что к чему…
Не удивительно, что у бабушки, молчаливой, неулыбчивой, не было ни одной-единой подруги. А у деда было множество приятелей, обожавших его, часто приходивших к нам в дом.
Я жила у них с двенадцати лет. Меня привезла мама в сорок четвертом, тогда, когда получила похоронку на моего отца.
В тот год дед вернулся с фронта, начисто отвоевавшись, оставив правую ногу под Витебском.
Он встретил нас на крыльце, стоял, опираясь на палку, сухощавый, до сих пор не по-стариковски стройный, синие, широко распахнутые, невыцветшие глаза улыбаются нам навстречу.
— Наконец-то, — сказал дед, — а то мы уже заждались…
Мама заплакала. Она не была слезливой, я маму считанные разы видела плачущей, а тут она не выдержала, слезы покатились по щекам, она стала рыться в сумочке, ища платок, но дед приблизился к ней, бережно вытер ладонью ее глаза, щеки, нос, потом обнял за плечи.
— Так уж вышло, — сказал, — что же делать?
Я поняла, он говорит о моем отце, и сама заревела, хотя, едучи к нему, решила про себя — не плакать!
— Ну-ну, — сказал дед, — не надо, Маша. — Наклонился ко мне, я близко увидела его глаза, разом посветлевшие, должно быть, от непролитых слез. — Слышишь, Маша, прошу тебя, не плачь…
Из дома вышла бабушка, молча протянула маме руку. Мама, заметно робея, стояла перед нею, и бабушка молча глядела на нее; казалось, обе приглядываются и прислушиваются друг к другу.
Бабушка первая сказала!
— Идемте в дом.
— Сейчас, — заторопилась мама, подняла со ступеньки чемодан, но дед тут же отнял чемодан у нее.
— Тут Машины вещи, — сказала мама.
Вопросительно оглядела сперва деда, потом бабушку.
