Новый посол - Савва Артемьевич Дангулов
— Нет, цигарки мне твоей не надо... — улыбнулся Леня. — А вот картошки...
— И то, сынок... Старик взял картофелину покрупнее и положил ее перед Леонидом. — Так бы давно... А то — соль, — указал он на деревянную солонку, такую же круглую и черную, как картофелины. — Я уж не толок ту соль... ешь.
Леня положил поодаль зажженную сигарету, разломил картошку, посолил — соль действительно была крупной.
А потом зашумели потревоженные будылья кукурузы поодаль. Леня сидел к берегу спиной и не разглядел ни Петра, ни Лёлюшки — только время от времени он слышал ее говор, как прежде осторожно задиристый, без смеха.
— Ты погоди с полчаса... — сказал Петр, увидев Леню, все так же хмуро, за эти сутки голос его не отогрелся. — Вот соседка хочет еще заплыть...
Он сказал «соседка» и усмехнулся недобро. Но она точно не заметила этого, не хотела замечать.
А старик отстранил деревянную тарелку, потемневшую от дыма и времени, опершись на могучую пятерню, встал. Он как-то боком пристроился к Петру, который уже повлек Лёлюшку к берегу. Старик пропустил их вперед, поотстал, дожидаясь, когда они выйдут на берег.
Видно, на горы упал еще один ливень — еще больше прибыла Кубань, еще шумнее завилась у берега крутина.
— Тут ясенек стоял посреди крутины... — обернулся Петр к старику.
— А он и стоит там, — произнес старик, не глядя на крутину.
— Э-э, старый! Сам еще живой, а очи... тю-тю! Нет ясеня!..
— Есть... — Старик вышел на берег. — Вон там лохмами трясет — это и есть ясень... Он часом к Иванке побег...
— К кому?
— К Иванке...
— Слыхала?.. К Иванке! — Петр взглянул на Лёлюшку, забеспокоился заметно — никто не внушал ему робость, она внушала. — А кто она... Иванка? — Старик молчал — он не мог оторвать глаз от ясеня. — Я говорю: кто она, Иванка? — крикнул Петр, не тая иронии.
— Да я уже запамятовал, кто она, с той поры вон сколько воды Кубань унесла, — невысоко поднял руку старик — рука была тяжелой. — Кто она? Наша закубанская, ветер-баба! Ее носило по белу свету, что твой клок сухой травы!
Лёлюшка смиренно взглянула на старика, потом на Петра — Лобода отвел глаза, не очень-то приятны были ему слова старика.
— Кто-то ее надоумил, нашептал: «Коли выберешься из того костра, считай, что у самого бога побывала, явишься что снежок белый — чистая!» — недобро усмехнулся старик и упер глаза в Петра, точно искал участия, но тот стал еще мрачнее. — Дура Иванка! И то в толк не возьмет: «Коли к богу заберешься, оттуда пути заказаны!»
— Остановись, дедусь... — склонил голову Петр.
— Я что? — молвил дед и пошагал прочь. — Я только хотел сказать: дура Иванка!.. — обернулся он.
С немотой тревожной Лёлюшка глядела, как старик скрылся в рассветных сумерках. Все казалось: он сказал то, что хотел сказать, и свое дело сделал. А Лёлюшка пошла к воде. Ее повлекли туда слова старика. Не было бы этих слов, пожалуй, не пошла бы.
— Лёлька! — крикнул Петр, но было уже поздно: крутина понесла ее вокруг, все убыстряя движение. Что-то было торжественное и непонятно игривое в необычном этом движении.
Петр устремился вслед за нею. Он плыл широкими и крепкими рывками. Его плечи, его обожженная, в полосах, спина были над водой, и он словно шагал по каменистому дну. Быть может, он кричал и в крике, сбивчивом и смятенном, пытался высказать то, что не смог сказать ей в эти сутки. Но все слова отнимала река, только одно поднялось над водой: камни. Да, он крикнул изо всех сил:
— Камни!..
«Крутина стоит на камнях, как мельница на жерновах» — это он хотел сказать? «Бойся камней крутины — перемелют» — это хотел сказать?
— Камни!..
А крутина уже увлекла Лёлюшку в свою пучину.
Наверно, Петр видел, как она ушла под воду, потому что с новой силой взметнулись его могучие руки. Один миг разделял сейчас его и Лёлюшку, один вздох, один всплеск воды.
Казалось, их не было видно вечность, только дерево зашаталось больше обычного и погрузилось в воду да круче и тверже свилась вода вокруг ствола. Потом дерево вырвалось и поднялось над рекой, и далеко справа на чистой воде, у самого откоса, будто два усталых блика...
Когда Леня добежал до откоса, Петр уже вытолкнул Лёлюшку на песок, вытолкнул и свалился сам подле. Они лежали желто-зеленые, почти бездыханные — и кровь, и силу взяла крутина, — только глаза светились неумирающим и, как почудилось Лене, счастливым светом.
«Однако вон какую силу родила крутина! — не мог не подумать Леня. — Что ни говори, все смылось железными ее водами...»
Он возвращался в город один.
На мосту остановился, открыл дверцу. Казалось, реки не было, ее укрыл туман, сровнял с кручей правого берега, с лесистыми отмелями Закубанья. Только шума реки он не мог упрятать, вечно живого голоса Кубани...
ЗАПАХ СЕЯНКИ
Он являлся на вокзал минут за десять до отхода поезда и занимал место. Для себя и для нее. Полчаса проходили мигом. Она читала вслух, а он слушал. Она умела читать полушепотом. Ее дыхание касалось его щеки, застилая теплом шею, добираясь до груди. Его тело было напитано запахом пшеничной муки, запах был добрым... В том, что она читала, всегда было что-то такое, что она хотела сказать ему. Может, поэтому он ничего не слышал из того, что говорили соседи по вагонной скамье. Не хотел слышать. Если бы она не прекратила вдруг чтения, он не услышал и в этот раз. Но она умолкла, и он распознал, как толстуха с пустым бидоном из-под молока, который она сдавила коленками, произнесла:
— Что ему сделается — вон как высоки хлеба: нырнул, и все тут!.. — и повторила в отваге отчаянной: — В этой балке-расщепихе темени богато — можно
