Ольга Гуссаковская - Перевал Подумай

Наташа появилась в еще более узкой, чем платье, юбке. Присела возле него на диван, потерлась щекой о плечо.

— Не соскучился? — спросила с многозначительной протяжностью и странно скосила глаза. Он не удивился, только улыбнулся чуть заметно. Все это означало, что Наташе опять понравился какой-то заграничный кинофильм, она посмотрела его раз пять и сейчас воображает себя его сокрушительной героиней. Эта ее детская черта обычно трогала Александра Ильича, но сегодня раздражала.

— Я не просто соскучился. Я устал, — ответил он вполне искренне. — Сам не знаю отчего. Как-то все смутно, Натка…

Но она уже встала и зачем-то опять побежала к буфету, потом на кухню.

Он подошел к окну и распахнул форточку. Запах большой воды, рыбы и ветра сейчас же наполнил комнату, взбудоражил нервы. Если бы можно было распахнуть окно и пустить море сюда, под тихий розовый свет торшера! Но окно летом и зимой закрыто наглухо.

Наташа вернулась из кухни сияющая:

— Уговорила-таки. Завтра едем с Марьей Семеновной. Будет и у меня нерпа, не только вашим девочкам форсить!

— Это ты все о шубе? — равнодушно осведомился Александр Ильич, берясь за бутылку.

— А о чем же еще?! Что ж я — хуже людей?! Я, слава богу, не нищая!

Пробка заупрямилась, он сделал вид, что занят только ею, и промолчал. Наташа в пятнистой нерпичьей шубке! Бочонок, на котором сию минуту лопнут обручи, — вот что это такое. Но все аргументы были давно исчерпаны, ведь этого требовала мода.

— Осторожно, не попади на обои! — успела таки предупредить Наташа, и пробка полетела в потолок. Он налил шампанское в бокалы.

— Цепочка, цепочка, это на счастье! — ахнула Наташа, разглядывая свой бокал на свет.

— Конечно, на счастье, — согласился Александр Ильич.

В доме Синяевых было два рода вещей. Одни хранились, другие служили хозяевам. Первые преобладали. Всегда казалось, что люди в этом доме или только что приехали, или собираются уезжать. Стояли в углах вперемешку с лыжами свернутые в трубку ковры. В первой комнате возле двери прятался в ящике холодильник, громоздились сундуки, до одышки объевшиеся отрезами и посудой… А людям служили совсем другие вещи — колченогие столы, липучие табуретки, кровати, где провисшая сетка касалась пола… По стенам лепились коврики с джунглями и лебедями, обрывки выцветшей декоративной ткани. С кухонного стола никогда не исчезала горка немытой посуды, которую брезгливо обнюхивала серая кошка с обмороженными ушами. Возле пыльного окна пытался расти столетник, но и у него вместо листьев торчали только мясистые обрубки.

Утром Аркадий Викторович проснулся от едкого запаха сбежавшего молока. За окном холодело лишенное красок небо. На его фоне четко выделялись черные крыши домов, шагающих вверх по склону. Новых и старых. Дальше — сломанные ветром столбы дыма над трубами электростанции. Все до того привычно, что глаза перестали замечать, что там, за окном…

— Туся! Молоко!

Сейчас же в другой комнате завозились, зашуршали и, наконец, ноги в шлепанцах протопали к двери. Жена пошла на кухню.

Она так и не стала взрослой. В детстве за нее все делали другие. В юности — тоже.

Все это кончилось после замужества. Она осталась одна среди вещей, которые ее не слушались. Она боялась их, и на лице у нее навсегда застыло растерянное, молящее о помощи выражение. Но муж ничего не замечал, ему было не до того, а дочь Нина, такая же, как мать в молодости, голубоглазая и хрупкая, или часами валялась на диване с книгой, или без конца накручивала и расчесывала свои тонкие пепельные волосы.

Туся остановилась возле постели. Рваный халат накинут на скомканную ночную рубашку. Ноги сунуты в мужнины шлепанцы. На оплывшем лице медленно моргают слинявшие голубые глаза.

— Ты что-то спросить меня хотел, да?

— Ничего. Форточку открой. Дышать нечем.

Он сел на постели. Лицо его начало наливаться кирпичным румянцем, на виске задрожала синяя вена.

Туся, как всегда, торопливо засновала по комнате, что-то переставляя, спугивая пыль… Потом молча, боком выбралась в дверь.

За стеной включили магнитофон. Сначала послышалось что-то трескучее, громкое, потом полился медленный, вкрадчивый голос модного сочинителя песенок. Это значило, что проснулась дочь. Со злости, чтобы хоть что-то сделать, Аркадий Викторович бухнул кулаком в стену:

— Нинка! Сколько раз тебе говорить — не включай при мне своего кошкодава!

Музыка продолжала играть. Босой, в пижаме, он рванулся в другую комнату — вдребезги разнести проклятую коробку! И споткнулся о глаза дочери. Равнодушные, словно налитые голубой прохладной водицей. На сонных губах размазана помада.

— Ну чего ты пришел? Вот бестолковый, папка! Сто раз тебе повторяла: мне это нравится. Иди лучше маме помоги, а то на работу уйдешь без завтрака.

Аркадий Викторович тихо побрел из комнаты.

Здание проектного института, где работал Синяев, напоминало историю самого города. В первом, так сказать, черновом наброске родилось оно давно и назначение тогда имело скромное: обслуживать несложное строительство северного портового поселка. Сегодня вместе с растущим на месте поселка городом выросло и оно, но надстроенные этажи и новый фасад выпирали из прежнего каркаса здания, как руки и ноги подростка из старой одежды.

Глядя на это странное, но отнюдь не единственное в городе подобное сооружение, Аркадий Викторович тихо злорадствовал:

— Вот так и ваш новый жилой район вылезает из общего плана города, как из тесной кацавейки, милейший Александр Ильич!

Но сколько бы ни твердил Синяев эту успокоительную истину, на деле она вовсе его не успокаивала.

В проектной группе среди примелькавшихся калек нового района за чертежными досками работали «ремезовцы». То есть на деле-то они вовсе не составляли никакой определенной группы, эти молодые ребята. И с Ремезовым внешне никак не были связаны, но по духу… Да, они были единомышленниками, на архитектурном совете Аркадий Викторович почувствовал это ясно.

Когда Синяев заговорил о своем проекте, один из них, коротко остриженный, очкастый парень, ехидно улыбнулся:

— Непыльная работенка, ничего не скажешь! С севера и юга — сопки, посреди — овраг, а слева — вода. А вы типовые дома привязывать здесь хотите.

Аркадий Викторович не сразу даже вспомнил его фамилию. Туманов, кажется… Или Туганов? Но промолчать, конечно, не смог.

— Первые поселенцы тоже выбрали именно этот приморский склон, не забывайте!

— А что им оставалось делать? — сейчас же вмешался Ремезов. — Где сел, там и осел. Выбора не было — бездорожье.

Очкастый заулыбался еще ехиднее:

— У них не было выбора. Но мы-то почему цепляемся за вчерашний день? Послушать Аркадия Викторовича, так мы до того в нем глубоко «осели», что век не выбраться…

Ремезов кивнул ему дружески — поблагодарил за неожиданную поддержку. Каждому ясно: поняли друг друга.

Сейчас, зайдя в комнату, Синяев покосился на очкастого и его приятелей с опаской, но они то ли на самом деле не увидели его, то ли сделали вид, что заняты. Зато подчеркнуто дружелюбно обернулся к нему бледный чернобородый парень, работавший как бы на особицу, чуть в стороне от остальных.

— Ба… Это вы, Аркадий Викторович! Каким ветром к нам занесло? Здравствуйте.

— Здравствуйте, — сухо, официально кивнул головой Синяев». Человек этот ему не нравился, хотя почему именно, он и сам не знал.

Виталий Гольцев появился в их институте недавно. Никто толком не знал, где он работал до этого и почему приехал на Колыму. Институтские дамы не могли разузнать даже самого главного: женат он или холост? Почему-то преобладало мнение, что Виталий Гольцев — разведенец.

Он ничем не привлекал к себе внимания: невыгодного роста, с бледным лицом, состоящим словно бы из одних прямых линий, с темными редеющими волосами и модной бородкой. Таких сотни в любой толпе. Запоминался лишь его мгновенный острый взгляд. Но глаза он обычно прятал.

Аркадий Викторович тоже не знал о нем ничего, даже того, чьим, в сущности, сторонником является Гольцев: его или Ремезова? Но не однажды, поймав на себе его внимательный, как бы приценивающийся взгляд, старался поскорее выйти из комнаты.

На этот раз помогла случайность. В комнату заглянула секретарша с лиловой прической:

— Аркадий Викторович, вас к главному…

Солидно поклонившись, в основном спинам присутствующих, Синяев вышел из комнаты, благодаря судьбу за то, что она не втянула его в дальнейший разговор с Гольцевым. С него вполне хватало и неудачно начавшегося утра. А главного архитектора он знал давно. Разговор с ним не помешает.

Про Зину с детства говорили: «Вся золотая: что душа, что руки, что волосы». И жилось ей легко и радостно, несмотря на то, что выросла она в многодетной семье без особых достатков. Но только до тех пор, пока не встретила Диму.