Ольга Гуссаковская - Перевал Подумай

Зимним вечером, вскоре после обсуждения проекта, он брел по одной из улиц. Деревянные дома, деревянные обледенелые тротуары. Временное подобие города. Проживет такой поселок положенный короткий срок, и о нем забудут. Смешно и нелепо мечтать об ином, вечном городе на вечной мерзлоте. Или срок ему еще придет, а он просто поторопился, в неоправданной спешке обогнал время, забыв о насущных задачах сегодняшнего дня?

Студеные январские сумерки все ниже стлались по земле, путали тропы и очертания домов. Еще не было поздно, а на улице — ни души. Шум доносился только из дверей длинного придорожного барака с надписью известкой поперек стены: «Северный». Спиртной, вечерний, недобрый шум. Не зайти ли? Нет, идти туда не хотелось.

Сумерки сгущались, в город спешила ночь. Шахматным, черно-желтым полем легли на дорогу отражения окон. Он шагал, пытаясь ступать только на желтое, сбивался и безразлично думал, что идти ему некуда и незачем. Все кончено. Нет Лены. Проект рухнул. Никаких надежд на будущее.

Кто-то несмело потянул его за рукав.

— Сашка, ты? Это ты?

Александр Ильич очнулся. Перед ним, вся круглая, в большом пуховом платке и мохнатой шубе, стояла женщина и не отпускала, трясла за рукав.

— Са-а-ашка! — повторила она протяжно, уже окончательно его узнав. — Вот так встреча!

Не отпущу, и не надейся, пока не зайдешь ко мне. Я ведь тут рядом живу.

А он только молча кивнул и так и не проронил ни слова за весь вечер у Наташи. Она без умолку рассказывала о себе, объясняла, почему разошлась с мужем (…всю зарплату пропивал, и вообще от него только грязь в доме), говорила что-то об общих знакомых…

Он слышал ее, но почти ничего не понимал. Окружающее воспринималось не через слова, через ощущения: свет от лампы на лице, теплая и нежная женская кожа под озябшими от мороза пальцами…

Постепенно беда отступила. Стихла боль от потери любимого человека. Напряженная работа над новым проектом заставила забыть о неудаче. А Наташа осталась рядом, но мужем и женой они так и не стали. Со временем их отношения все больше запутывались: он мучился в ненужных оправданиях, она — в неутолимой ревности к прошлому. Как костер, забытый в торфянике, уходит такая ревность вглубь и изнутри дотла выжигает душу. Он понимал, что словами ее не погасить, а большой, стирающей прошлое любви — он в себе не находил. Это чувство осталось позади — вместе с молодостью и мечтами. Но голубые глаза Наташи в частых тихих слезах тревожили, просили невозможного. Как будто он прятал от нее заветное…

…Александр Ильич нахмурился и остановился, оглядываясь. Как бывало и прежде, задумавшись, он забрел далеко, совсем в другой конец города. Ржавый пустырь, перекопанный под картошку, и невидимая, но слышная речка впереди. За ней — громада ремонтного завода.

— Господи, как это меня сюда занесло? — проговорил он вслух и окончательно пришел в себя. И, как всегда, почему-то стало неловко от своих мыслей. Сию минуту захотелось сделать для Наташи что-нибудь очень хорошее, загладить вину.

Он зашел в дощатый фургон заводского магазинчика. Бутылка шампанского, шоколадка со смешной рожицей на обертке — больше ничего там не нашлось. Завернув все в газету, он быстро зашагал по склону — дворами, пугая собак, — к порту.

Там, на взгорье, стояли три двухэтажных деревянных дома. Дома снисходительно поглядывали и на город, и на порт: ведь они были старше всех. Горожане окрестили их «фаршированными кабачками». Последнее время вспоминали о них часто: стоял вопрос о новом жилом районе вблизи порта, и эти дома доживали последние дни.

Окно Наташи встретило Александра Ильича неизменным розовым светом и ажурной тенью тюлевой занавески, упавшей на землю.

Он прошел по коридору и тихонько постучал в дверь.

— Кто-о-о там? — певуче протянул женский голос.

— Я, Ната, открой…

Дверь отворилась.

— Ты, Саша? А я уже и ждать перестала. Еще минута и ушла бы. Ведь ты же обещал позвонить, — говорила она принужденно, не глядя в глаза. Он молчал, так как только сейчас вспомнил, что действительно обещал позвонить…

— А это что, шампанское? С чего бы? Сегодня не праздник, а я, по-моему, не из тех, к кому ходят с бутылкой!

Она слишком долго его ждала и, стараясь хоть чем-то восполнить мучительное ожидание, намеренно накаляла себя обидой.

Александр Ильич знал, что произойдет дальше, и сердце тяжелело от тоскливой неотвратимости ненужной сцены. Он поставил на стол шампанское и обнял ее за плечи:

— Натка, только не сегодня! Ладно?

Она притихла, слегка высвободившись, посмотрела на него снизу вверх.

— Ты болен? Тебе плохо? Что случилось?

— Нет, ничего. Просто мне захотелось чем-то порадовать тебя. Прости, если получилось невпопад, я вовсе не хотел тебя обидеть.

— Я и не обиделась, но ведь должен ты понять: человек верит тебе, ждет звонка, время свое рассчитывает, а тебя, как ветер, носит неизвестно где…

То, что она говорила, было правдой. Но правильные Наташины слова, как осенний холодный дождь, постепенно затопляли и гасили в нем все, даже желание остаться здесь, у нее, в этой уютной комнате. Зачем все это? Все равно их отношения омрачены непониманием, сотней всяких недоговоренностей и мелочных обид.

Но по многолетней привычке он не ушел, а снял плащ и уселся на диване, чуть прикрыв тяжелые веки.

Платье на Наташе, как всегда, сидело в обтяжку. Как многие полные женщины, она верила, что это «стройнит». В юности Наташа отличалась той нежной полнотой, когда тронешь — и ощущаешь, как тело пружинит в ответ. Но с годами оно опало и утратило былую упругость. А с недавних пор у Наташи появилась привычка одеваться кричаще, по самой последней моде, что очень ей не шло. Но спорить с этим было бесполезно.

Посуда быстро заняла на столе привычные места. И горчица, как всегда, стояла возле его тарелки. (Наташа не выносила ее запаха, но упорно покупала ради него, хотя он и просил не делать этого). На широком блюде плавала в маринаде розовая кета, на сковородке постреливала салом молодая свинина, чуть румянились ломтики тепличных помидоров. Он подумал, что Наташа опять спозаранок бегала на базар, хотя и не была уверена, придет ли он… «Ну почему я не могу радоваться ее заботе, тому, что она помнит обо всем, что мне нравится?» — с раскаянием подумал он. Но заговорил о другом.

— Знаешь, Ната, я сегодня интересную вещь видел в журнале: болгарская цветная кладка из кирпича разных сортов. Просто — и до чего эффектно! А главное, никаких внешних отделочных работ. Если бы нам попробовать такое!

— Где, ты сказал, это придумали? В Болгарии? — с неожиданным интересом переспросила Наташа. — Болгария — чудесная страна. Ты знаешь, наша машинистка только что оттуда вернулась, с курорта. «Златни-Пясыци» называется, «Золотые Пески» по-нашему. Костюм джерсовый привезла — умереть можно! Говорит, муж все свои левы ей отдал… А я думаю, сказки рассказывает, что я его не знаю? Уж нашла, видно, где взять… Ой, она у нас, ты знаешь, какая? Рассказать — не поверишь. Помнишь, у нас экономистом работал лысоватый такой, мы его как-то с вашей чертежницей видели? Так вот, она…

— Ната, но при чем тут Болгария?

— Ах, да я же не про Болгарию — откуда ты взял? Впрочем, если не интересно, можешь не слушать, никто не заставляет, — она пошла к буфету, сердито стуча каблуками.

Но через минуту успокоилась. Он молчал, словно и не начинал разговора, но она не обратила на это внимания, ее мысли текли по своим маленьким руслам.

— А я точно слышала, что с Нового года никаких северных надбавок не будет, — журчала Наташа, расставляя на столе бокалы из мыльно-радужного стекла. — Начальству все равно — накопили, а мы что делать будем? Работаешь, а потом хоть по миру иди!

— Да брось, Ната, ну кто и зачем станет отменять надбавки? Это же просто невыгодно, должна и сама понимать. А болтают об этом лет десять… — сказал он устало.

— Болтают! Точно не знаешь, что с болтовни все и начинается! — Она неловко задела салатницу с помидорами, соус запачкал платье. — Ну вот, теперь еще и платье испортила, что за жизнь такая: ни в чем мне не везет! Да не смотри на меня, я сейчас… — И она убежала переодеваться.

Он остался один на один с ее вещами. Мерцал в полумраке хрусталь в серванте, на ковре юноша с неразличимым лицом протягивал руку венецианке, ледяной глыбой высился в углу холодильник. И каждая вещь упрекала безмолвно: «Посмотри на нас, мы же куплены для семейного гнезда. Сколько еще ты будешь ходить сюда просто так?»

Наташа появилась в еще более узкой, чем платье, юбке. Присела возле него на диван, потерлась щекой о плечо.

— Не соскучился? — спросила с многозначительной протяжностью и странно скосила глаза. Он не удивился, только улыбнулся чуть заметно. Все это означало, что Наташе опять понравился какой-то заграничный кинофильм, она посмотрела его раз пять и сейчас воображает себя его сокрушительной героиней. Эта ее детская черта обычно трогала Александра Ильича, но сегодня раздражала.