Иван Петров - Второй эшелон. След войны
— Да, конечно, — сказал Быстров, наблюдая, как по широкой улице, выдерживая ритм шага, девушки сопровождали «колбасы» воздушного ограждения. Красивое зрелище, впечатляющее и — прискорбное. — Есть от них какая польза?
— Большая! По точечным целям бомбометание с больших высот невозможно, а эти «колбасы» самолеты на малые высоты не допустят. А эти улицы, где провода сняты, — готовые взлетные полосы.
— Паек как? Наркомовские сто граммов?
— В порядке! Неужто московские зенитчики похуже каких других войск?
Чудное дело война! Кто в болотной жиже днем и ночью барахтается, мокнет и мерзнет, а кого законная супруга греет. И тут, и там одна война. Чудно!
Но это вчера было, а сегодня Быстров часа три на этих скамейках просидел, половину дневной табачной нормы выкурил, и хоть бы один знакомый показался. Да и откуда им тут взяться? Былые знакомства в довоенном командирском кругу подраспались. Кто в землю лег, кто искалечен, а уцелевшие не тут шляются — воюют. Обновилась армия, выросла, и новые у нее командные кадры.
Быстров уже восвояси собрался, как вдруг старого знакомого приметил, и еще какого! — Ивана Тимофеевича, который медленно и вяло, как старик какой, плелся по узкому проходу между скамейками в его сторону. Давно они друг друга знали, и отношения между ними всегда были дружескими. На радостях обнялись, и тут Иван Тимофеевич, старый и опытный разведчик, в кармане друга пол-литровую бутылку на ощупь определил.
— Это что у тебя?
— Что с тобой случилось, если не угадываешь?
— Откуда, спрашиваю? Тут же не дают.
— Отгадай, и половина твоя.
— Ради чего голову ломать, когда так и так тут моя половина.
— Часа три назад, когда я сюда шел, женщины у одного магазина в очереди стояли и меня окликнули: «Товарищ военный, подойдите к нам, хоть мужского духу понюхаем». Подошел я к ним, вежливо поинтересовался, чем заняты. Стоите, мол, и вроде мягким местом стену поддерживаете. «Нет, мы не подпорками стоим. Водку по талонам за наши труды получаем. Становитесь и вы с нами. Первым поставим, головным». — «Милые мои, нет же у меня никакого талона». — «Чудной, ей-богу! До хромых ног довоевался, а у своих же баб водочного талона выуживать не научился. А ну, девушки, поставьте его головным нашей колонны — есть талон!» Так я эту бутылку достал. Все ясно?
— Знакомые попались?
— Какое! Наши бабы, работницы. Не понимаю. Могла бы эту бутылку за немалые деньги продать или обменять на пару хороших буханок хлеба, а вот на тебе, незнакомому даром отдала. Разберись в них, но, знаешь, я был растроган. Не водкой этой, нет, а тем, что так отнеслась к случайному военному…
До позднего вечера сидели у Ивана Тимофеевича в Центральном Доме Красной Армии, где ему, выросшему до полковника, в приспособленной для жилья бытовке выделили отдельную конуру, узкую и длинную, со множеством краников вдоль глухой стены.
Разговор не клеился, и даже обычные шутки над самими собой или сослуживцами выходили плоскими, вымученными и гасли, разбиваясь о невидимую, но реально ощущаемую преграду. И они эту преграду знали — наши неудачи на Харьковском направлении, прорыв противника к Воронежу, в направлении Волги, и по молчаливой договоренности избегали тяжкой темы, словно это могло отвести опасность, может быть самую грозную со времен осени девятнадцатого года.
— Почему не спросишь, как и когда я в Москве очутился? — прервал молчание Иван Тимофеевич.
— Сам расскажешь, если охота.
— Расскажу, только рассказывать нечего, глупо все и мелко. Поругались за обеденным столом, праздничным первомайским.
— Во хмелю?
— Всухомятку не празднуют, и другие за этим столом не сухогрузные были. Но у того, с кем я поругался, громоотвод был. А дело-то выеденного яйца не стоит. Амбиция только, с прицепом. Потому и вызван, нового назначения жду… О твоем бывшем хозяйстве — хочешь?
— Даже очень, давай!
— Хорош был полк, лучший!
— Как это был, а теперь что?
— Такой же, только люди новые, руководство новое. Многие командиры и политработники погибли, — и он перечислял — пал тот, этот, такой…
Список потерь был длинный, и Быстрову показалось, что Иван Тимофеевич уже и не рассказывает, а как бы за руку взял и по кладбищу повел, от могилы к могиле, по следам павших, искалеченных и исчезнувших — всех потерь этой тяжелейшей, кровавой, но при этом великой и освободительной войны. И мерещились ему слова, большими бронзовыми буквами начерченные над высокими черными воротами монастырского кладбища, так напугавшие когда-то в далекие детские годы: «Мы были такими, как вы, и вы будете такими, как мы».
И не страх — боль души выдавила:
— Оставь, друг. Опять не с того конца разговор пошел.
И торопился Быстров, надо было до запретного часа добраться до улицы Горького. За нарушение режима комендант гарнизона карал изобретательно — по двору комендантского управления гонял строевым шагом. Испытавшие это предупреждали: «Только не опаздывай! Получишь вдоволь».
Иван Тимофеевич обещал наведаться и действительно пришел через пару дней, но успел только проводить Быстрова — снова в госпиталь, уже в шестой за неполный год. «На днях навещу», — сказал на прощание и с тем исчез.
Писал из-под Воронежа, где служил начальником разведотдела армии, из-под Киева писал и из Чехословакии.
Далекие они, дороги войны.
Врач приемного отделения, молодая и красивая женщина, была занята делом — старательно чистила и полировала лаком длинные ногти. Из новых больных один Быстров был, и стоило ли из-за одного человека прерывать любимое увлечение?
— Больной, берите термометр, — сказала, не подняв глаз.
— Подайте сами, я ходить не могу.
— Как же вы к нам попали, если ходить не можете?
— В скорую позвоните, там объяснят.
— Клава, а Клава! Где же вы опять пропали? Термометр больному!
Спустя несколько минут последовала общая команда Клаве, миловидной медицинской сестре, и Быстрову:
— Клава, термометр! А вы, больной, разденьтесь, заполните лицевую сторону больничного листа, запишите свои вещи, и в ванну. Быстро!
Передавая Клаве термометр, Быстров заметил — сорок и восемь, еще не опасный предел. Многие месяцы в госпиталях научили уважительно относиться к врачам, медицинским сестрам, санитаркам, подлинным героям тяжелейшего труда, но тут впервые нервы не выдержали. Раздражали маникюрные увлечения этой красивой куклы, и Быстров, неожиданно для самого себя, вспылил:
— Я ничего не напишу, от ванны отказываюсь.
— Как так?
— Вот так, позовите кого-нибудь поумней.
Тут дамочку будто ветром сдуло, но вскоре она вернулась в сопровождении мужчины в халате, и из-под его воротничка грозно глядели две шпалы — военврач второго ранга.
— Как вы посмели оскорбить дежурного врача? — спросил с усталым спокойствием. — В чем дело?
— Взгляните на мои ноги и на термометр и решите, гожусь ли я в писари и для меня ли горячая ванна.
Глянув на термометр и на опухшие, багровые, с синеватым отливом ноги, он тут же приказал жестко:
— На носилки, и быстро наверх!
Быстрова поместили в полутемный изолятор, с одной железной кроватью, каталкой и табуреткой — вроде камеры-одиночки, в которой, как выяснилось впоследствии, выдерживались оперированные под эфиром, пока не успокаивались самые острые послеоперационные боли. Сюда же, поближе к врачам и подальше от греха, укладывали вновь поступивших с высокой температурой.
— Если что нужно — позвоните. — Быстрову показали на привычный уже звонок — чайный стакан с ложкой. В отличие от обычных звонков этот всегда действовал безотказно.
— Вам утку, судно?
— Нет, хирурга прошу.
— Его нет и до понедельника не будет.
Был субботний вечер. Значит, до понедельника еще две ночи и один день, много это, не выдержать столько, и Быстров еще раз вскипел:
— Мне хирург сейчас нужен! Понимаете — сейчас!
— Хорошо, я скажу, хотя это напрасно.
Он метался в забытье, порой теряя сознание, и лишь однажды очнулся от болезненного ощущения в руке, прервавшем причудливые, то дорогие и милые, то тяжкие бредовые сновидения.
— Не пугайтесь. Я дежурный врач, терапевт…
— Я хирурга просил, хирурга!
— Знаю, он оповещен. Сестра за вами наблюдала, мы ввели обезболивающее. Хирург едва ли придет. Старый человек, слабый уже, перегруженный и с причудами…
— Встречались…
— Я не к тому говорю. Сейчас не хирург вам нужен, а покой и сон во избежание шока. Введем морфий?
— Нет. Морфий только на четвертые-пятые сутки принимаю, когда силы на исходе. Пока выдержу.
— Если нужно будет, позвоните. Сестра за вами посматривает.
В бреду Быстрову мерещился товарный вагон с ранеными. Темно и душно, запах прелой соломы.
