Иван Петров - Второй эшелон. След войны
На этой остановке Лисовский просил капитана:
— Если не удастся выйти, люди устанут или немцы налетят, пристрели. Только по голове бей, несколькими пулями, для верности. А чтобы к ногтю тебя не прижали за это, передай кому надо мое служебное удостоверение и доложи, что нашел мертвым. Но это непременно передай, чтобы знали — не сбежал я, не предал, а просто погиб… Партийного билета не отдам. Сжился я с ним, пусть остается.
Капитан был немногословным, сказал только:
— Врагам не оставлю.
Когда, как и где расстались, Лисовский не знал.
— Что ты скажешь о таком человеке? — глаза Лисовского оживились, смотрели умно и требовательно.
— О капитане? Словами не скажешь. Шапку сниму.
— Я его разыскивал, в полк писал, справлялся, но отвечали уже новые люди. Недолговечными были пехотные командиры в то лето, а новые того капитана не знали, да и его фамилию я подсказать не мог. Найдешь тут! Но вот новости там приятные и важные: фронт стабилизировался, и враг уже ощущает наши удары, скоро мы его научим драпать. Полк доукомплектован, вооружен, обеспечен средствами управления и связи. Первого еще осенью за многие ошибки и промахи сняли и наказали. Наказывать, конечно, его не за что — дите на войне…
Лисовский задыхался, и разговор пришлось прервать на полуслове. Условились о встрече на следующий день, но эта встреча уже не состоялась.
Через пару дней, ранее обычного, сразу после тихого часа пришел хирург с угрюмыми, опухшими глазами:
— Лисовского проводили, в тихий час, чтобы в глаза не бросалось. Почти все собрались — врачи, сестры, санитарки. Плакали. Какого человека потеряли, какого человека! Захватил маленькую, помянем давай товарища нашего…
Новосибирск встретил приветливо. На пятом этаже огромного, по тому времени самого большого в стране железнодорожного вокзала, в комнате, отведенной для раненых и инвалидов, Быстрову выделили кровать. Да и в штабе округа вначале все недурно пошло: дежурным комендантом знакомый человек оказался, в прошлом боец его полка.
— За пропусками в штаб округа тут сутками выстаивают, а вам не откажу, — проходите.
На этом удачи в тот день кончились. В отделе кадров штаба были непримиримы:
— Об отправке в Москву и речи быть не может. На территорию Европейской России отправляем только годных в строй и, как исключение, — ограниченно годных первой степени, а у вас вторая.
— А если я представлю справку о годности первой степени?
— Попытайтесь.
И Быстров вышел на поиски этой справки. Ясно, дать ее мог только госпиталь, но как ее вырвать? Честным путем не достанешь, обмануть не удастся, значит, надо брать на испуг.
Кабинет начальника госпиталя отыскался в самом конце длинного коридора. Человек, от которого зависела теперь судьба Быстрова, скучал в одиночестве, был он старый, чернявенький и худой, как славной памяти сушеная вобла. И поблизости никого. Решение возникло в одно мгновение — или сейчас или никогда!
После краткого обмена мнениями начальник госпиталя нехотя выписал так нужную Быстрову справку, закрепил ее подписью и печатью. Но старик схитрил — позвонил дежурному по штабу округа, сообщил, что на него напал какой-то ненормальный подполковник, угрожал палкой, вынудил дать справку о годности первой степени. Однако на отдел кадров это сообщение сильного впечатления не произвело — не первый, видимо, случай.
— Ну как, все нормально? — спросили.
— Да, конечно, как положено.
— Осмотрели?
— Да, как положено.
— И палку вашу?
— Нет, палку нет. Врач только взглянул на нее и тут же выписал справку.
— А йотом позвонил и нажаловался. Ну ладно, езжайте. Зайдите через пару дней. К тому времени направление будет готово и проездные выпишем…
В привокзальные «инвалидные» комнаты раненые прибывали одиночками, кто с палкой, прихрамывая, кто на костылях, кто на носилках в сопровождении няни-санитарки, но всех, пожалуй, объединяла общность судеб: люди средних лет, из довоенных кадров армии, прослужившие по десять-двадцать лет, принявшие на себя первые удары немецкой армии.
Новые, прибывая, представлялись: такой-то. После знакомств тут же стирались из памяти имена, но главное оставалось.
— О начале войны узнал только через три недели, в госпитале, когда очухался. Первая бомба, упавшая на наш лагерь, начисто оторвала обе ноги, в постели было. Жена со мной лежала и дочь на диване у стены. Погибли, наверное. И на что я им теперь? Не кормилец я, а обуза. В Томск направляют, в протезный. Так и буду ковылять до конца дней.
— В первые минуты боя, еще и пяти часов не было, как осколком пятку срезало, потом в санитарном поезде оторвало левую руку. Еду радовать старых родителей, которым в мирные дни и писать ленился… Семья была, но за фронтом осталась…
— В Бресте служил, а перед самой войной был в Москве в командировке. Когда она началась, от жены, через ее брата-москвича, телеграмму получил: «У нас беда поеду родителям ключ Ивановых». Ее родители вблизи Бреста жили, а Иванов мой сослуживец. Из Москвы в тот же день выехал, но до Бреста не добрался. В других частях служил, отходили с боем, пока под Смоленском не ранили. Выздоровел, годен к службе, жду назначения. Мне бы до Бреста пробиться, а там как бог даст.
— Начальник артиллерии дивизии. До Березины отходили с боями, а там ногу в бедре перебило. Ранение как бы и не особенно тяжелое, но перелом косым оказался, а рентгена не было. Пока я в гипсе лежал, пока заметили и разобрались, нога короче другой на десять сантиметров стала. Надеются растянуть, новая операция предстоит. За тем и еду.
Среда была дружелюбной. Общность забот и неудач к этому обязывала, но одного выздоравливающего приняли прохладно, неприязненно, по его рассказам угадывая в нем, несмотря на его немалые годы, труса и ловкача.
— Я не из военных, а когда армия не выдержала, добровольно вступил в народное ополчение, назначили начальником химслужбы полка как ученого-химика, хотя противогаза и вблизи не видывал. Там же в партию приняли по моей просьбе. «Хочу умереть за Родину коммунистом», — написал. В одном из боев получил ранение, редкое, как врачи говорили, — пулевое сверху через стопу, без серьезного повреждения костей. Пролежал два месяца и выздоровел…
— Как же с такой раной за Урал угодили? Не полагалось бы.
— В санитарном поезде, как и все. Как погрузили, так до конца и довезли. Теперь по возрасту откомиссовали. Значит, войну и прошел. Пропуска жду и вызова. Может, с партийным билетом какие трудности предстоят, но надеюсь — уладится. В партии я всего месяц и был, простят, думаю, раненному в боях…
— А что с партийным билетом?
— Он не пропал. При ранении в землю зарыл, чтобы немцы не взяли, если в плен захватят. То место я колышком отметил и хорошо запомнил.
— Тут все просто — найдите этот колышек и по нему партийный билет. Только за неуплату членских взносов объясняться придется.
— Объяснил бы, по госпиталям мотался и все такое, но то место, где я партийный билет зарыл, немцами захвачено…
— Какого черта вы это нам рассказываете? С немцами объясняйтесь! Может быть, они вас за ученость помилуют.
Шум поднялся, но тут дверь открылась, и в комнату на носилках внесли лейтенанта-артиллериста, первого по-настоящему молодого, около двадцати, без одной ноги, а другая, парализованная, вытянутая и неподвижная, только числилась в наличии и явно мешала ему.
— Ненадолго я к вам, товарищи, часа на два-три, до вечера от силы. Но, извините, я сам себя не обслуживаю и…
— Скажи, что надо. Сами так лежали.
— Санитарка меня сюда провожала и еще с Урала дала телеграмму жене, чтобы встретила. Но не пришла. Телеграммы сейчас так опаздывают. Ее мать, теща, значит, пришла к поезду и сказала, что телеграмма поступила поздно, жена уже на работе была. Она тоже на работу торопилась, и о чем мне с ней разговаривать, с незнакомой старухой? Вот жена узнает и мигом сюда прибежит. Быстрая она и добрая. Я ей, конечно, не писал, что сильно искалеченный, зачем любящую душу раньше времени огорчать.
Бедный паренек, по-человечески близкий и очень милый, но как внушить ему особенности безвестного ему инвалидного мира, как объяснить всю сложность слов — «не огорчать раньше времени». Узнает он еще свою судьбу, узнает, познает.
— Давно женат, лейтенант? — спросил Быстров.
— Почти год, можно сказать, или неполные сутки. И то, и другое — правильно. Я еще курсантом был, когда познакомились, и в последнюю мирную субботу она приехала ко мне в Гродно. Днем расписались, вечер провели с товарищами, гуляли по городу, а в четыре утра я в бой, а она сюда пробилась, к родителям, их эвакуировали вместе с заводом… Писал я ей, она аккуратно отвечала, и по письмам мы еще лучше друг друга узнали и полюбили. Сюда звала, когда из госпиталя выпишут. И еще писала — смешная такая — устала, мол, от такой постной и бумажной любви. Но теперь недолго осталось… Настоящего жилья у нее нету, с родителями она в одной маленькой комнатушке, но есть остекленная веранда. Тепло в ней, и папа, писала, нам ее уступит. В ней и проживем до осени, потом наймем комнатушку и будем жить по-настоящему — только она и я.
