Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
Он был, как и всегда, в своей неизменной «форме» — в суконном офицерском кителе с аккуратно заштопанными дырочками от орденов, в пузатых галифе, заправленных в начищенные до блеска сапоги.
Осип Яковлевич появился у нас в школе два года назад. Тогда-то про нового директора и стали говорить, будто он всю войну провел на фронте и дослужился чуть ли не до полковника. А некоторые утверждали, будто они доподлинно знают, что наш Осип Яковлевич долго партизанил где-то на Смоленщине и награжден тремя орденами Красного Знамени. «Видели, сколько дырочек на кителе? — восторженно говорили ребята. — То-то! Такого директора у нас еще никогда не было!»
Может, все это и так, не знаю, только я что-то ни разу, даже на праздники, не видел на груди директора ни одного ордена. Или он из скромности их не носит?
Когда мы напоролись на Голубчика, проходившего по коридору на цыпочках, бежать было уже поздно: он нас тоже заметил.
Подойдя к нам и не отвечая на наши «здрасте», директор взмахом руки приказал пройти к нему в кабинет.
Здесь, уже ступая грузно и скрипя во всю ивановскую сапогами, он прошел к столу и прочно утвердился на стуле. А потом долго смотрел на нас своими выпученными глазами.
— Молчите, голубчики? — заговорил, наконец, директор. — Молчите? Распустили вас, понимаешь, на мою голову!
Мы с Максимом непонимающе переглянулись.
— Не притворяйтесь! Ишь, мне порядочки завели: опоздания, синяки под глазами... И чего только смотрит ваш классный руководитель?
Я не выдержал и сказал:
— А при чем здесь Елена Михайловна? Она, что ли, учит нас опаздывать?
Максим схватил меня за кисть руки и крепко так сжал ее.
У Голубчика даже нос посинел от злости. Не знаю, что было бы дальше, но в кабинет вдруг влетел запыхавшийся завхоз.
— Осип Яковлевич, там во дворе грузовик... шофер ругается и вас требует.
Директор встал, одернул китель и, отпуская нас, пообещал:
— Я, голубчики, понимаешь, доберусь еще до вас!
День был окончательно испорчен.
Не понимаю, ну чего этот Голубчик все время придирается к нашей Елене Михайловне? Прошлый раз на общем собрании ругал наш «Б» за плохую успеваемость, хотя у нас неуспевающих не больше, чем в других классах. На днях — в стенгазете за дисциплину. Что мы ему — поперек дороги, что ли, встали?
А я вот думаю совсем наоборот, наш класс куда лучше других. И особенно после того, как у нас стала работать классным руководителем Елена Михайловна.
За зиму мы не раз ходили всем классом в кино. Потом — в Отрадное на нефтепромыслы. Было еще несколько лыжных походов в подшефное село Березовку. Даже с концертом в колхозном клубе выступали, и про нас в областной комсомольской газете писали. Ну что, мало этого? Пожалуйста, еще: вместе с ребятами из девятого «А» наши мальчишки (Максим, Борис, Колька Мышечкин) оборудовали в декабре школьный радиоузел. А наши вечера «Далеких путешествий и странствий»? Кто их придумал? Елена Михайловна! К нам на эти вечера ребята из других классов ходят.
А тот, осенний мой случай? Если бы не Елена Михайловна, может, я тогда... школу даже бросил бы.
Это в то время, когда я нахватал, как репьев, шесть двоек, к нам домой пришла нежданно-негаданно Елена Михайловна. А мама как раз в то время болела воспалением легких.
Увидел Елену Михайловну, и ноги от страха подкосились — не за себя, за маму. Ну, думаю, узнает она сейчас от учительницы о моей «преотличной» успеваемости и еще пуще расхворается.
А Елена Михайловна, видимо, сразу все заметила: и мою растерянность, и мамин настороженный взгляд.
И когда мама после взаимных приветствий дрогнувшим голосом спросила: «Мой-то... натворил чего-то?» — Елена Михайловна широко так заулыбалась и сказала с неподдельной искренностью (я прямо-таки оторопел):
— Что вы, Любовь Сергеевна! Наоборот! Все преподаватели говорят, что сын ваш лучше стал учиться. Представьте себе: ни одной двойки. Думаю, если поднатужится, и троек не будет. — Елена Михайловна помолчала. — А зашла я вас проведать... Андрей как-то говорил: мама прихворнула. Вот маленький гостинец вам...
Взяв с полу сумку, учительница вынула из нее небольшой пакет.
Мама вся порозовела, как яблоко, выглядывающее из пакета, и замахала рукой:
— Нет, нет! Для меня ваши слова дороже всяких гостинцев!..
Елена Михайловна собралась уходить, и мама настояла, чтобы я ее проводил.
Мы вышли на улицу оба смущенные. Молчала Елена Михайловна, молчал и я. Мне было так стыдно: лучше бы уж сквозь землю провалиться!
Заговорила первой учительница:
— Ты меня извини... Я никогда и никому неправду не говорила...
— Не подведу я вас, Елена Михайловна! — вырвалось у меня. — Ни за что!
И, забыв даже попрощаться, помчался сломя голову домой.
Вот она какая, наша Елена Михайловна!
6 марта, четверг.
Почти всю большую перемену Елена Михайловна проговорила с девчонками. Наши тараторки о чем-то с ней секретничали, а она, стоя у двери в класс, то чему-то улыбалась, кивая головой, то что-то негромко говорила, все время держась рукой за дверную скобу.
Я прохаживался по коридору из стороны в сторону, будто ничего не замечая, а сам все украдкой смотрел и смотрел на Елену Михайловну... Кто бы только знал, как мне хотелось постоять в это время рядом с ней! Ходил и завидовал Маше Гороховой — самой тихой девочке из нашего класса, которую Елена Михайловна обняла за плечо.
А когда минут за пять до звонка Елена Михайловна ушла в учительскую, а девчонки разбежались кто куда, я подошел к двери и с замиранием сердца провел ладонью по железной скобе. Скоба была еще совсем-совсем теплой, согретая маленькой, нежной рукой... ее рукой.
В тот же день.
Теперь расскажу, что было вчера вечером. Из школы я вернулся злой и голодный. И только присел за стол поесть, как в сенях — стук-стук!
Открываю дверь, а на пороге парень, длиннущий — вроде меня.
— Тебе кого?
А он мнется, переступает с ноги на ногу и молчит.
Смотрю, а парень чуть ли не босиком: на голых ногах рваные брезентовые ботинки. Это в марте-то!
— Есть хочешь? — спрашиваю без всяких церемоний.
Мотнул головой, а сам опять молчит. Хватаю его за рукав и волоку в прихожую.
— Раздевайся, — говорю, — и мой руки.
Стащил он с плеч мохристенький пиджачишко, а под ним — ну и ну! — дырявая майка без рукавов.
— И умыться можно? — спрашивает. — А то я... уж не помню, когда умывался.
— Валяй, — отвечаю и бросаюсь в комнату за полотенцем.
А когда вернулся в прихожую, смотрю, а мой парень руки о волосы вытирает — длинные и жесткие, как солома.
— Это ты что делаешь?
— А они у меня... вроде полотенца! — улыбается.
Прошли в комнату.
— Давай теперь знакомиться, — говорю. — Меня Андреем, а тебя как?
— Ванькой! — А сам на стол украдкой озирается. Догадался: голоден, видать, Иван, как самый последний бездомный кутенок.
— Садись, — киваю, — и безо всякого Якова ешь до завязочки!
Улыбается, а глаза синие такие — прямо по плошке.
Пока обедали, ни о чем не расспрашивал его. Пусть уминает за обе щеки. Ведь вон какой — кожа да кости: шея длинная, тонкая, лицо прямо-таки прозрачное, а на висках, будто паутина, голубые жилки.
Насытился, и улыбка на лице еще светлее, еще шире.
— Спасибочко! — говорит. — Как у мамки, на праздник повечерял! Право слово!
— А мамка-то есть? — спрашиваю.
— Была когда-то...
— Умерла?
— А бис ее знает! — Иван помолчал, на лбу собрались гармошкой морщины, совсем как у взрослого. — Все ничего жили — она на работе в конторе, бабка в хате возится... С Украины я, из-под Запорожья... А пришло извещение: убит под Берлином отец, ну, и мамка того... сорвалась с катушек. Через год двойняшек принесла от святого духа. Ребятишек в детдом отволокла, а сама опять пить да гулять. А потом и совсем укатила... в неизвестном направлении... с типом одним — директором какой-то базы.
Иван наклонил голову и осторожно колупнул ногтем большого пальца крышку стола — будто слегка прикоснулся к только что затянувшейся ране.
Я сказал первое, что пришло на ум:
— А не сходить ли тебе, Иван, в баню?
Он поднял на меня глаза и мгновение-другое смотрел, ничего как будто не понимая. А потом, краснея, проговорил, разводя руками:
— Я бы с радостью... да у меня ни копейки за душой и бельишка тоже... Как из колонии отпустили, я сразу сюда — к вам на стройку. Да в дороге беда случилась: обокрал меня урка — он вместе со мной из колонии вышел. Тоже хотел на стройку, да обманул, сука! Ну и пришлось мне свою новую робу загонять... не помирать же с голоду!
Я проворно вскочил и бросился к старому пузатому комоду (мама даже любит этого смешного уродца — он был куплен когда-то давным-давно бабушке в приданое!). Выдвигаю скрипучий ящик. Нет, не тот. Выдвигаю другой — кряхтит, как неподмазанная телега. Здесь мое белье. Выхватываю из ящика рубашку, трусы, носки... Попались на глаза лыжные штаны в заплатах — их тоже в кучу. Наскреб по карманам и рубль сорок мелочью.
