Виктор Баныкин - Андрей Снежков учится жить.
3 марта, понедельник.
Сразу же после занятий двинулся на Пензенскую. Домой что-то не тянуло.
Алексеич на мое приветствие и не подумал откликнуться. А его быстрый косой взгляд как бы сказал: «Не приставай, видишь — занят!»
Мастеру действительно было не до меня. Он... как бы это точнее сказать... священнодействовал. Да, Алексеич священнодействовал, склонившись над туалетным столиком на тонюсеньких ножках.
Скромненько прижавшись к дверному косяку, я замер, замер, как солдат на часах.
Обмакнув тампон в стеклянное блюдце с прозрачной золотисто-оранжевой политурой, Алексей Алексеич проворно, почти незримо провел им по гладкой крышке стола. И только влажный след, оставшийся на доске, как бы подтверждал, что тампон и в самом деле секунду назад коснулся стола. Но вот новое легкое порхание руки, новое касание тампоном дерева, теперь еле-еле начавшего поблескивать...
На моих глазах происходило чудо: тусклая поверхность столика постепенно приобретала какую-то сверкающую глубину. В ней, в этой прозрачной глубине, отражалась и мелькающая рука мастера, и переплет тусклого, прокопченного окна, и грушевидная лампочка на потолке... И уж начинало казаться, что перед тобой не крышка какого-то там столика для красавицы, а творило волшебного колодца, наполненного живой, чудодейственной водой.
Возвращался домой, а перед глазами он — волшебник Алексеич со своим чудом.
«Эх, если бы и нам так... так отполировать футляр для радиоприемника, — вздыхал я, то и дело облизывая пересохшие губы. — Он сказал: можно. Только старание да терпение нужно. Да руки чтоб золотые... А где их взять, руки-то золотые? Алексеичу что, ему и ветер в спину — за его плечами тридцать лет работы!»
Шел, шел и не заметил, как на человека чуть не налетел. Хотел извиниться, смотрю, а это Зойка. Думал, отвернется, а она цап за руку и спрашивает:
— Андрейка, ты откуда? И куда идешь?
У меня сразу портится настроение. Отчего? Сам не знаю.
— «Откуда, откуда»... Из артели, — бурчу себе под нос.
Зойка удивляется:
— А что ты там делал? Сегодня же нет производственного обучения!
Тут уж во мне зло закипело, и так-захотелось в клеточку разделать нашего комсорга!
— Что же ты, — говорю, еле сдерживаясь, — неужели всерьез считаешь, будто есть какая-то путная польза от этих наших шатаний-болтаний раз в две недели? Да это ж просто... просто воронам на смех! Потому-то многие ребята и халтурят!
Думал, Зойка зафырчит, надуется. А она — нисколечко. Пожимает мою руку и горячо так говорит:
— Верно, Андрейка, и я такого же мнения. Я и с Еленой Михайловной говорила, и на комитете. Во всех классах такая же история. Все видят, все говорят, один Голубчик ничего не хочет видеть. Слышала, скоро он в райкоме комсомола будет докладывать... Вот там-то и поговорим.
— Поздно уж говорить-то, — ворчу я, не глядя на Зойку. — Зима кончается, не за горами каникулы, а там — последняя четверть.
Зойка кивает головой. А потом заглядывает мне в глаза и улыбается:
— Ну, не хмурься, погляди солнышком! Пойдем в кино... Мы с Римкой на «Стрекозу» собрались. Понимаешь, комедия, посмеемся вдоволь!
В кино, конечно, сходить не мешало бы, эту самую «Стрекозу» я еще не видел, но где взять гроши? У меня и копейки ни в одном кармане не сыщешь!
— Пойдешь, Андрюша, да? — Зойка смотрит на меня таким просящим взглядом, что я краснею и отворачиваюсь.
— Неохота что-то, — тяну я, — да и дома уйма дел: уроки надо выучить, матери воды натаскать... стирать собирается вечером.
Из ворот вприпрыжку выбегает Римка. Увидев меня, сбавляет прыть и к нам подходит солидной походкой, прижимая к груди зеленую сумочку с блестящим ободком. Тоже мне «барышня»!
— Римма, вот нам и компаньон, — обрадовавшись приходу подружки, защебетала Зойка. — Только он что-то ломается. Давай обе уговаривать!
Римка меня терпеть не может. Это я уж давно знаю. Она поджимает губы и дарит таким взглядом, про который говорят: «сентябрем смотрит».
Зойка идет на хитрость.
— Андрейка, — заявляет она, — ты никакого римского права не имеешь отказываться! У нас три билета... Одна девочка собиралась, а потом отказалась. Не пропадать же билету! Правда, Римочка?
Римочка молчит, будто деревянный истукан. А Зойка хватает меня и Римму за руки и тащит, весело посмеиваясь, в сторону кинотеатра. Наверно, со стороны было забавно смотреть, как Зойка волочит двух сбычившихся упрямцев. И я тоже начинаю смеяться. Назло Римке. Уж теперь я и в кино пойду — пусть себе на здоровье дуется!
4 марта, вторник.
В школе никаких происшествий, дома тоже. Эх, скорее бы каникулы, что ли! С Глебом и мамой веду себя так, будто я ничегошеньки не знаю про их разговор о ружье. В руки его не возьму до тех пор, пока мама не рассчитается с Глебом. И дернула же меня нелегкая принять от Глеба в подарок ружье! Сколько теперь месяцев придется маме обходиться без тех денег, которые обычно каждый месяц платил Глеб? А они были нам таким подспорьем.
Стоял у окна и, прижавшись горячим лбом к стеклу, смотрел на пустынный, весь заснеженный огород. Нынче морозно, светит солнце. Снег сверкает, искрится, но совсем уже не так, как зимой. А через весь огород протянулась засиненная тень от шеста со скворечником.
Над самым окном с крыши свисает здоровущая сосулька. Сегодня она не пускала слезу! К ее острому, словно пика, концу примерзло сизое голубиное перышко. Ветер треплет его, пытается оторвать, да не тут-то было!
Эти забористые мартовские морозцы на руку строителям. Особенно электросварщикам. До ледохода им надо сварить два трубопровода. Длина каждого километр. По этим огромным трубам с Телячьего острова на правый берег Волги будут перекачивать песок на перемычку. Об этом мне сам Глеб рассказывал. Когда трубы будут сварены, их прямо со льда опустят на дно Волги. Счастливый человечище наш Глеб! Он теперь часто пропадает на Волге с раннего утра и до позднего вечера. Хорошо бы, если бы эти самые дюкеры (то есть трубы) стали опускать в волжскую пучину во время школьных каникул. Вот уж интересно-то будет!.. А руки так и чешутся, так и чешутся... так охота самому взяться за какое-то стоящее дело. У нас тут на Волге заваривается такое дело. Уже сейчас весь мир начинает трубить о нашей стройке. На работу сюда едут люди со всех концов страны. А я вот все сижу и сижу, как маленький, за партой. И ничего-то совсем не умею делать. Когда же этому придет конец?
5 марта, среда.
Проспал. Было уже восемь, когда я вскочил как угорелый. По-быстрому оделся, на плечо — полевую сумку, в карман — краюшку, и в школу одиннадцатым без пересадки! Хлеб сжевал по дороге — даже не заметил когда.
Пришел в школу к концу первого урока. Такая досада! Ведь нынче с утра география. Я как-то особенно полюбил ее в эту зиму.
На школьном дворе, у гаража, вдруг увидел Максима. Оказывается, он тоже опоздал. Это меня чуть обрадовало — не один, значит, я разнесчастный.
Максим стоял, засунув руки в карманы осеннего пальто (он и зимой форсил в этом порыжевшем от времени «ветродуе»), и от нечего делать смотрел на шустрых, нахохлившихся воробьев, прыгавших, как мячики, по выпавшему за ночь снежку — такому белому и такому пушистому. Мохнатые снежинки были до того невесомы, что поднимались над землей даже от слабого дуновения, возникавшего от взмаха крыльев какого-нибудь особенно бойкого воробышка, налетавшего на разбросанные Максимом хлебные крошки.
Максим был хмур и неразговорчив. Когда я поздоровался и спросил: «Загораешь?», — он кивнул как-то нехотя.
Немного погодя мы поплелись в школу, потому что вот-вот должен был прогреметь звонок. И тут-то я заметил под глазом у Максима синяк:
— Эге, дуля! Кто посадил?
Максим покраснел и отвернулся. Он всегда, даже по пустякам, розовеет, будто красная девица.
— Нет, правда, за что разукрасили?
— Да ну тебя, — отмахнулся Максим. — Колол вчера дровишки... ну, и сучок... — Он вздохнул и добавил: — С мамой ночью было плохо. Думал... думал...
Смотрю, а у него плечи дрожат. Сначала я даже растерялся. Остановился у парадного и молчу. Максим тоже остановился. Вытер кулаком глаза, прокашлялся и сказал:
— Ты... и теперь смеяться надо мной будешь? Да?
— Что ты... Максим! — Я сграбастал Максима, прижал его к себе. — А что с ней, с мамой-то?
— Сердечный приступ.
— Так, может, тебе лучше домой вернуться?
Он замотал головой.
— Там хозяйка за ней присмотрит. А врач уже был. Пойдем.
Мы молча разделись и молча поднялись к себе на третий этаж. В коридорах стояла тишина, но тишина какая-то особенная — гудящая, такая только в школьных коридорах бывает, когда за дверями, в классах, сидят десятки и сотни шумливых мальчишек и девчонок.
Тут-то, перед самым звонком, мы и напоролись на Голубчика — Осипа Яковлевича.
Он был, как и всегда, в своей неизменной «форме» — в суконном офицерском кителе с аккуратно заштопанными дырочками от орденов, в пузатых галифе, заправленных в начищенные до блеска сапоги.
