Иван Лепин - Близкие люди
Первой на меня подняла глаза тетя Варя. Федор Кириллович сидел на конике, вполоборота ко мне, голову повернул не спеша, как бы не очень веря, что кто-то вошел. А когда повернул, сразу ожил, быстро встал.
— Племяш, милай! А мы только что с Варварой тебя вспоминали: сулился-де летом заехать, а уж осень давно. — Федор Кириллович полез целоваться, обнимать. — Проходи, раздевайся, за стол садись… Мать, принеси-ка чего-нибудь закусить.
Он заметно угас, некогда красивое правильное лицо покрылось еще гуще глубокими морщинами. Постарел, одним словом. Сам-то, должно, он этого не замечает, а вот со стороны… Да и не мудрено — седьмой десяток ему.
Я повесил плащ на гвоздик возле двери, причесался у зеркала с отражением не лучше цинкового таза и сел на лавку.
— Ты, племяш, извини, мы тут с матерью уже завтракаем…
На столе стояла солонка — телеграфная чашечка с отбитой головкой, лежали выпитое яйцо, тонкие квадратики бело-розового сала, полбуханки хлеба, надкушенная луковица.
Над коником — видно, для того, чтобы не вытирать стену спиной, — висел рисованный плакат: черная бездна, космонавт с вещмешком геолога за плечами шагнул в эту бездну с полушара, символизирующего, наверно, Землю.
Федор Кириллович сидел за столом в поношенной фуфайке, по плечу у него ползал паук. Казалось, он постоянно жил на Федоре Кирилловиче — до того вел себя смело и невозмутимо.
— Ну, как вы тут живете-можете? — задал я обычный вопрос.
— Как видишь, помаленьку. Стареем вот с матерью.
Вошла из сеней тетя Варя. В фартуке она принесла десяток яиц и выложила их передо мной.
— А можа, поджарить? Отец так тот сырые любит.
— Я тоже сырые, не беспокойтесь.
По хате расхаживали поздние цыплята, они подбирали с земляного пола крошки, дрались, а один из них на стол залетел.
— Кыш! — замахнулась на него тетя Варя.
— Пусть клюет, — сказал Федор Кириллович и протянул ему на ладони хлебные крошки. — Мы, племяш, с писклятами, как с детями, возимся, жалеем их… Никого у нас, кроме кур да поросенака, нет. Девки в Курске, Иван с Митькой — в Чугуеве. Одни коротаем век…
— Митька у Ивана живет? — поинтересовался я. С ним мы когда-то вместе гусей стерегли. Он был моложе меня года на три, но мы дружили крепко, по-настоящему. Я, бывало, заступался за него не раз. Сам Митька был слабосильным, ходил наклонясь вперед, — еще грудным упал с печи и повредил кострец.
— Митька-то… — выдыхая папиросный дым, протянул Федор Кириллович. — В общежитие его Иван устроил. Пусть, говорит, самостоятельно поживет. Трудно будет, говорит, — нехай обратно в мой дом приходит. Оно и верно: можа, малый обкатается, а общежитии и женится скорей.
— Глянь-ка-ся, что скажу тебе, — вмешалась тут в разговор тетя Варя, тихонько похохатывая.
— Перестань, — прикрикнул на нее Федор Кириллович, видимо догадываясь, что хочет сказать тетя Варя.
— А что тут, отец, такого? Свои ж…
— Ну, валяй.
— Глянь-ка-ся, что скажу. Поехал наш отец к Ивану в Чугуев, ну, а я раз-два — бражку поставила. Ровно четверть получилась.
Тут сельсоветская девка заходит, поросят переписывать. Села она вот тут-та за стол, пишет, а сама зырь на чугунки. Попалась, думаю, оштрафуют, не дай бог. Ну, ушла эта девка, я чугунки в погреб и картошкой их присыпала, а четверть возле сарая закопала. Жду милиционера. До вечера подождала — нетути. А ну, думаю, пойду-ка проверю, цела ли моя четверть. Подошла к сараю, лозинкой — тык в приметное место. И обмерла: нетути четверти! Туда-сюда тыкаю — нетути. Тут я и вспомнила: когда закапывала, мальчишки по дороге проходили, они, думаю, чертенята, и сперли мою четверть. А кто еще? Ну, вертается отец, я ему все это и выкладываю. Он выслушал и говорит: «А ну пойдем». Берет вилы — и к сараю. Тык — туда, тык — сюда, третий раз тыкнул — нашел бутыль. Нюх, видно, у отца. А я, тетеря, сама прятала, а найти не сумела… Эх, тут отец обрадовался! Я просила отлить половину, спрятать — вон уголь будем привозить, девкам картошку отправлять — всюду поставить надо…
— Ды девкам Васька Хомяк отвезет! — вставил Федор Кириллович. Рассказ, где он выглядел героем, ему, видно, нравился, и он довольно щурил глаза.
— Так и не дал отлить, — с упреком, но без зла продолжала тетя Варя. — Как паук к четверти присосался. Павлик тут с Хомяком вчера понаходили, совести у них нетути, всю и выгланули…
Узнаю прежнего Федора Кирилловича! Мастер на все руки — сапожник, портной, столяр, печник, счетовод даже, — он жил беднее многих тех семей, где не было мужиков, именно из-за своей широкой души. Какая копейка когда-никогда перепадала ему, он не чаял ее пропить, собирая вокруг себя несметное число собутыльников. Пробовала тетя Варя его угомонить — да куда там! Мать-перемать, кричал, не твое дело, еще сунешься, убью! Убить не убил, а ночевала по соседям тетя Варя с детьми частенько. Одного младшего, Митьку, не трогал — жалел калеку.
Деньги пропивал — ладно: сам заработал, сам и пропил. Обидней семье было другое. Заколют, бывало, по осени поросенка — незваные гости тут как тут. «Варвара, жарь печенку!» — командует Федор Кириллович. Печенкой закусят, он снова: «Варвара, свежины поджарь!» Дети смотрят с печи, подперев головы руками, на загулявших мужиков, глотают слюнки, слушают, как отец похваляется: «Я, мать-перемать, в жисть скупым не был. Ешьте, не стесняйтесь, мужики, мы еще поджарим».
Полпоросенка, а то и больше, как не бывало.
А к полночи проспится, начинает шуметь: «А ну, вставайте! Иван, какого хрена развалился? Вставай, сапоги шить поможешь. Вас пятеро, а я — один, попробуй прокорми такую ораву!»
Со временем устроились три дочери в Курске, Иван после армии тоже не вернулся — в Чугуеве женился, дом построил, Митьку потом забрал, и остался Федор Кириллович один с тетей Варей. Остепенился, конечно, не дебоширит, не шумит, но, если представится случай, не преминет показать свою щедрую прежнюю душу.
Бывает, расчувствовавшись, жалуется он на детей: редко приезжают-де, другие вон, посмотришь, отцам-матерям добра сколько понавозили, а мои… И взаправду всплакнет…
— Принеси, мать, племяшу помидоров. Ты любишь соленые помидоры? Матери нельзя — желудок. И я не люблю. А насолили — цельный напол. Кто есть будет — не знаем. Нынче лето засушливое было, помидоры уродились. А вот яблочки… Яблочки с воробьиное яйцо успели вырасти. Погорели.
— Видел.
— И капуста никудышная была. Вот уж счас, осенью, те-та кочаны, что осталися, затвердели маленько.
— А поливать не пробовали?
— Поливать? Да оно-то можно — речка рядом. А не принято у нас это дело. Привыкли на землю надеяться. Земля-то у нас — золото. Вот в этом году думали, картошки совсем не будет. А есть, уродила земелька-то, хоть и потеряли почти треть урожая, но и за это спасибо.
Федор Кириллович любил пофилософствовать, порассуждать. Он мужик с умом, все знает о колхозах и о колхозниках, его выводы не лишены логики, анализа, и когда прямо или косвенно я говорю ему об этом, Федор Кириллович бывает весьма польщен и еще больше получает удовлетворения от своих рассказов — не всякий-то день расспрашивают про деревню, про речку, про коноплю, про род свой, наконец.
— Я ить деда твоего, Герасима Горбатого, не помню, а дядек и сейчас бы узнал, если бы встренулись. Дмитрий-то в гражданскую погиб, а с Павлом мы дружили, грачей разоряли вместе, а опосля — на гулянки ходили. Он контуженный с гражданской пришел, в году около тридцатом умер… Хороший был товарищ, преданный.
Тетя Варя вскоре принесла большую миску, наполненную красными нежными помидорами. Поставила посреди стола, сама облизнулась: больно соблазнительно горели помидоры.
— Попробуй-ка, что мы тут вдвоем с Варварою намариновали-насолили, — сказал Федор Кириллович и сам первым взял помидор, осторожно, будто боясь расплескать огненно-красную мякоть.
9
Речушка Сновá делает возле нашей деревни подковообразную дугу. Мелка Снова — воробью по щиколотку, да лучше, чем совсем никакой.
Белым песком была вся речушка устлана, а на перекатах — коричневый галечник. Летом сюда синеспинные голавли порезвиться скатывались, ну и мелкота — пескари, окуни, плотва — быстринку любила. Даже самый незадачливый рыбак с удочкой за полтора-два часа тут полуметровый кукан нанизывал.
Там, где поглубже, в корягах и норах, водились, кроме голавлей, крупные красноперки, налимы. Находились такие ловкие ребята, что руками налавливали не по одному десятку рыбин. Раков брали чаще как забаву для младших сестер и братишек, а варили их редко.
Иногда приезжали к нам за рыбой издалека — на машинах «бобиках». По пять-шесть человек. С ними не было ни удочек, ни бредня, они глушили рыбу. Когда такая машина появлялась на берегу, мы, мальчишки, рысью бежали к ней. Интересно посмотреть взрыв — как бросают толовую шашку, как выползает из воды дым горящего бикфордова шнура, как затем жахает и над речкой вздымается вровень с макушками ракит серо-синий столб воды.
