Иван Лепин - Близкие люди

Иван Лепин

БЛИЗКИЕ ЛЮДИ

Жителям родной деревни Красавка посвящаю

1

Здравствуйте вам! Это наше местное приветствие. Его произносят, когда переступают порог отчего дома или дома соседа, родни, просто незнакомого человека, к которому ты зашел утолить жажду холодной водою, желтоватой, пахнущей рудой, — край-то наш на железе стоит.

— Здравствуйте вам!

Слова эти пришли ко мне сами по себе, я их стал непроизвольно повторять, как только мой скорый начал приближаться к Курску. Повторял и загадывал, к кому первому ступлю на порог, кого удивлю своим неожиданным появлением.

С каждой минутой мной все сильнее овладевало чувство умиления, чувство радости, от которого захватывает дыхание: ехал я все-таки не в служебную командировку, а на милую родину. И хоть было еще далеко до нее — до Курска добрых пятьдесят километров, — а уж не мог спокойно сидеть в купе и, к удивлению проводника, задолго до остановки вышел в тамбур, вынес свой чемодан, словно боясь, что не успею сойти за двенадцатиминутную стоянку.

И вот так каждый раз волнуюсь…

Я не скажу, что меня постоянно терзает горечь разлуки с деревней, — привык давно к новому месту жительства. Но как бывает? Однажды бессонной ночью заболит вдруг тоскою сердце, и тебе неотразимо захочется увидеть ту землю, где тебе дали имя, где ты сделал первый шаг, где ты учился, стерег гусей, наконец, дрался до крови.

Отсюда потом, прихватив мешочек-с едой, ты отправился на первый в своей жизни поезд.

И вот такой ночью ты твердо решаешь: будет отпуск — обязательно заеду в деревню. «Да кому ты там нужен, кто тебя ждет? — станут отговаривать тебя домашние. — Ну, были б мать-отец или родня близкая, а то одни троюродные да просто однофамильцы…» Ты выслушаешь эти не лишенные здравого смысла речи и скажешь: «А мне лишь бы глазком на деревню взглянуть, я за день могу управиться и никому лишних забот не причиню». Но заранее знаешь, что никто даже из «просто однофамильцев» не откажет тебе ни в куске хлеба, ни в ночлеге.

Вот и снова я побывал на родине и, вернувшись к себе в город, по вечерам стал писать заметки, которые, возможно, кому и покажутся интересными или пробудят у кого тоску в сердце, подобную той, что пришла ко мне однажды ночью и затем позвала в дорогу. Не я первый, не я последний заметил, что подобные поездки делают человека во все времена его жизни добрее, памятливее, благороднее в своих поступках — будь он вчерашним школьником, молодым отцом семейства или седеющим стариком. Ибо ничто так не очищает душу, как встреча с родиной.

2

Сколько помню, в деревню я редко приезжал по хорошей погоде. Ни капельки не веря в приметы, я убежден, что это чистое совпадение — и только. Потому что с доброй душой встречали меня и в метель жуткую, и в жару несносную, и в дождь проливной.

Конечно, приятней все-таки явиться посуху. И еще час назад я предположить не мог, что будет иначе. Да, осень есть осень, хотя и стоял конец сентября: капризничает погода, а солнышко за лето, видать, приустало, и ему лишь иногда дозволяют погулять-посветить.

Вот и нынче с утра часок позволили. А теперь опять прикрыли его черно-серой пеленой низкие дождевые тучи.

Можно было б еще побродить по перрону: до отхода электрички Курск — Орел оставалось минут пятнадцать, — но уже тихонько накрапывало, и я вошел в вагон. Свободных мест было много, я сел на первое попавшееся — лицом по ходу поезда. Это моя страсть — смотреть в окно поезда на набегающие будки, мосты, виадуки, переезды и просто на некичливые наши русские виды.

Приспособил свой небольшой чемодан на алюминиевую полочку, вытащил из кармана плаща свежую «Курскую правду», купленную на вокзале. Не успел, однако, развернуть газету, как передо мной женщина возникла.

— Ну-ка, примись, я сяду, — бесцеремонно приказала она.

Было ей лет тридцать пять: лицо молодое, здоровый румянец на круглых щеках, но, укутанная в два платка — один легкий, простой, другой — размером с шаль, — она показалась старше на добрый десяток лет. Женщина держала в руках несколько пряников-рыбок, коржик и бутылку ситро. Догадался, что она выходила на перрон за этими, должно быть, гостинцами, а я занял ее место. Не переча, уступил женщине место, сел напротив.

— То-то, — недовольно буркнула женщина и, сняв с крючка сетку с кое-как завернутыми белой тряпицей буханками — выглядывали уголки, — принялась засовывать в нее покупки.

Народ в вагоне был в основном деревенский — с кошелками, мешками, сетками. Кроме прочего, каждый хлеб вез, батоны с косыми румяными полосами на верхней корочке. Это уж заведено так: из города гостинец везти. Можно, правда, как моя молодая ворчливая соседка, еще и пряников подкупить, — но это у кого детишки есть, им побаловаться.

А вообще-то крестьянин мудр и нерасточителен, для него нужнее и важнее всяких сладостей, конечно, хлеб. Свежим, еще хранящим тепло пекарни, его порежут аккуратными ломтями. Ломтей столько, сколько в семье едоков. Получай каждый по ломтю, остальные полбуханки — на завтра. Ешь свою порцию как хочешь. С похлебкой? Пожалуйста. Но лучше всего после обеда смаковать духовитую, ноздреватую мякоть. Стараешься есть подольше…

Впрочем, это я из детства своего. Сейчас городской, «коммерческий» хлеб для ребенка — обыденная еда. Своего не пекут — то мукой не запаслись (теперь ведь деньгами колхозы расплачиваются), то просто из-за нежелания время терять: можно десяток буханок из города привезти — и неделю-полторы сыт.

Слыхал я, что кое-где пекарни строят прямо в колхозах или районы деревню хлебом снабжают. К сожалению, кое-где. А пока разумная деревня предпочитает лучше потерять день и съездить в город, чем самим затевать нелегкую хлопотную выпечку (многие к тому ж и дома-то теперь строят без русской печки).

Но отвлекся я.

Машинист еще раз проверил тормоза, и вагон качнулся. Тронулись.

Последним к нам вскочил железнодорожник со своим неизменным фонарем в одной руке, с потертой хозяйственной сумкой — в другой. С дежурства, должно, возвращался.

Дождь-косохлест то усиливался, то почти переставал. На стыках рельсов вагон бросало из стороны в сторону. Ощущение было такое, будто ты на каком-то испытательном стенде для космонавтов. Железнодорожник, достав из сумки бутылку пива и ловко открыв ее о стальную ручку над спинкой сиденья, попытался пить прямо из горлышка, но на одном из стыков вагон еще раз качнуло, бутылка клацнула о зубы, пиво пролилось на подбородок. Пришлось отложить это дело до выхода поезда на прямой путь.

Город удалялся за синей дымкой дождя. Собственно, города почти не было видно, мелькали одни пристанционною постройки и одноэтажные дома прижавшихся к насыпи улиц.

Ехали не ехали, железнодорожник только бутылку успел опорожнить, а уже остановка — пост какого-то километра (сто раз ездил по этой дороге, а наименований этих постов не запомнил — уж больно они безликие). Минутная стоянка, человека два сошло, столько же село — и дальше покатили.

Следующая — Букреевка.

Потом — опять пост.

После этого, второго, поста — Свобода. Перед Свободой у меня замерло сердце, я прилип носом к холодному стеклу, сам понимая, что в такую непогодь не рассмотреть маленький городишко, находящийся к тому же за пять километров от станции. Ясным-то днем отчетливо видна из вагона стоящая на высоком холме, чуть в стороне от города, знаменитая церковь, куда на троицу приносили икону божьей матери. Сначала икону по дороге из Курска доставляли к якобы чудодейственному источнику на берегу Тускари, где скапливались тысячи паломников, а потом несли ее в церковь. (Помните картину Репина «Крестный ход в Курской губернии»? Так это тот самый ход.)

Отчетливо бывают видны при нормальной погоде и белокаменные корпуса бывшего монастыря (позднее — бывшего специального ремесленного училища, где обучали нас, послевоенных круглых сирот, токарному и слесарному делу).

Сейчас там сельское профтехучилище. Слышал, что до сих пор работает в нем бывший наш воспитатель танкист-фронтовик Иван Николаевич Конев. Мастером будто работает.

Суровый он был мужик. На вечернюю линейку, случалось, опоздаешь — пиши объяснительную, постель как следует не заправишь — объяснительную, козырек у форменной фуражки укоротишь — объяснительную. А если уж самовольно домой в выходной день уедешь, вдобавок к объяснительной месяц не будет брать на стрельбища. Для нас, подростков, страшней наказания и придумать было нельзя.

После, когда расставались, он, вообще-то добрый человек, каждому из нас по пачке объяснительных вернул: «Не показывал я их директору, для острастки писать заставлял…»

А разве забудешь его бесконечные рассказы из жизни танкистов! Сколько вечеров просиживали мы в красном уголке общежития, слушали воспитателя, разинув рты! Он закончит одну историю, передохнет. «Устали?» — «Не-е-ет!» — «Ну, тогда про то, как я горел, — и вечерняя линейка».