Л. Пантелеев - Том 3. Рассказы. Воспоминания. Пьесы
Все:
– Ха-ха-ха…
Смешно, понимаете, дуракам.
И Филатов тоже грохочет.
Я говорю:
– Поставили бы, – говорю, – тебе такую пломбу в глотку… Говорок тамбовский!
Все опять:
– Ха-ха-ха!.. Ловко отшил! Браво!
Зыков мне отвечает:
– Я-то тамбовский, а ты, интересно, каковский?
Я говорю:
– Знаешь? Я с тобой и говорить не хочу. Продажная ты, – говорю, – шкура! Белобандит!
Гляжу – покраснел мой Зыков. Встает, поднимает свою винтовку и говорит:
– А ну! – говорит. – Поворачивайся! Шагом марш!
И затвором – щелк!
Дескать, поговори у меня – свинцовую пломбу получишь.
Я пошел. Идем мы почти что рядом. Я слева, а Зыков справа. И вдруг я вижу, что мы совсем не туда идем. Понимаете? Мы идем не к штабу, а куда-то совсем обратно. Туда, где село кончается. Где последние домики стоят.
«Что, – думаю, – за шут? Куда же это мы идем?»
А спросить я, конечно, у Зыкова не хочу. Самолюбие не позволяет. Я молчу.
Зыков тогда говорит:
– А ну, поднажми.
– Вот еще! – говорю. – Буду бегать!
Он говорит:
– Поднажми! Дурак!
Ну, я хотя и не очень, а пошел побыстрее. А сам думаю: «Занятно, куда это все-таки мы так спешим? На свадьбу, что ли?»
И только я это подумал: «на свадьбу», вижу – идет нам навстречу какой-то седой генерал. Какое-то, понимаете, чучело в синих подштанниках. Такой, понимаете, щупленький, поганенький старичок. Идет и ножкой подрыгивает.
– Куда? – говорит.
Тут Зыков мой делает перед ним, как полагается, стойку и отвечает:
– Так что, – говорит, – ваше превосходительство, пленного большевика к исполнению веду.
– В расход?
– Так точно, ваше превосходительство, в расход.
– Ну, ну, – говорит генерал. – Вольно… Шагай себе… Не промахнись, – говорит.
И на меня, понимаете, этак весело посмотрел, будто я курица или гусь и он меня на обед скушать собирается.
– Шагай, – говорит, – с богом… И пусть, – говорит, – твоя рука не дрогнет… Потому что, – говорит, – ты не человека убиваешь, а дьявола. Понял?
– Так точно, – говорит Зыков. – Понял, – говорит. – Дьявола.
– Ну, с богом! – говорит.
И пошел. Опять, понимаете, ножкой задрыгал.
А мы, понимаете, тоже пошли дальше.
И прямо скажу – не хотелось идти. Ну, поверите, ноги не хотели идти.
А тем более, что погода была замечательная. Погода стояла чудная. В садах повсюду фрукты цвели. Деревья шумели. Птицы летали.
А тут – изволь идти на такой веселенький проминат!
Ах, мать честная!.. Никогда мне, товарищи, не забыть, как я тогда шел, что думал и что передумал…
Иду, понимаете, я впереди, а Зыков идет сзади. Винтовочка у него все гремит. Английские ботиночки поскрипывают. И все молчит этот Зыков – сукин сын… Хоть бы слово сказал для развлечения. Хоть бы крикнул чего-нибудь.
А идем мы сначала селом. Потом мы выходим на выгон, где коровы гуляют. Потом по тропиночке, мимо разных там огородов и зимних сараев идем. И все молчит этот Зыков – сукин сын… Только знай винтовкой потряхивает. И противно все время скрипят его бутсы.
Фу, понимаете, до чего невесело!..
Я думаю: «Ну! Ну, Петя Трофимов!.. Буденновец! Подними голову!»
Не могу, понимаете. Не поднимается голова.
Какая-то, понимаете, панихида все время в голову лезет.
«Да, тяжело, – думаю, – Петя Трофимов, помирать не в своей губернии. Хотя, – думаю, – губернии мне не жаль. Какая у меня, к черту, губерния? Какая у плотника, каменщика, пастуха губерния? Где хлебом пахнет, туда и ползешь. Отец у меня в одном месте зарыт, мать – в другом. Только и остались у меня боевые товарищи. Да вот загадка: выскочат ли они из ловушки? Ох, – думаю, – туго небось товарищу Заварухину в деревне Тыри. Слева Шкуро теснит, справа – Мамонтов, спереду Улагай напирает… И, может быть, это из-за меня! Может быть, это я все дело прошляпил?!»
Но – дьявол! – куда же мы всё идем? Куда же мы всё, понимаете, шагаем?
Уж вон и села не видать, и собаки не лают, а мы всё идем. Удивительно, знаете.
«Разве, – я думаю, – здесь вот, за этим кусточком, не очень подходящее место? Или вон, скажем, за теми ракитами…»
Мне ведь, товарищи, самому приходилось расходовать людей.
Я думаю: «Здесь, за этим кусточком, или вон в том овраге – очень удобное место. Это Зыков, – я думаю, – напрасно меня туда не ведет».
А Зыков меня, понимаете, как раз туда и ведет. В тот самый в овраг.
– А ну, – говорит. – Стой!
Я встал. И стою. И спокойно, вы знаете, думаю:
«Что ж, – думаю. – Прощайся, буденновец!..»
А с кем мне прощаться? Вокруг, понимаете, одна трава.
Я повернул голову и вижу, что Зыков берет свой бердан под мышку, а сам лезет за пазуху и вынимает оттуда – что-то такое неясное.
– На! – говорит. – Пришпиливай!
Что такое?
Вижу – погоны. Понимаете? Золотые погоны с такими блестящими бляшечками. И четыре французских булавки.
– Ну! – говорит. – Приторачивай!
– Что? – говорю.
Я, понимаете, не понимаю. Я говорю:
– Ну тебя, знаешь!.. Довольно шутки шутить.
А он:
– Чумовой! – говорит. – Надевай поскорей погоны, покуда нас не засыпали. Слышишь?
Я не могу. Ей-богу, стою, понимаете, как дурак.
– Ну давай, – говорит, – я сам присобачу. Нагинайся, – говорит. – Живенько!
Я нагнулся. И тут он мне ловко пришпилил двумя булавками левый погон и двумя булавками правый.
– А теперича, – говорит, – бежим.
– Куда? – говорю.
– А куда? – говорит. – Ясное дело, куда: к Буденному.
Ох, товарищи!.. Ну, знаете, я чуть не заплакал. Ей-богу, я сел на землю и встать не могу.
– Браток! – говорю. – Братишка! Зыков, – говорю, – неужели свой?
– Свой, – говорит, – честное слово… Вставай, – говорит, – побежим к Буденному.
– Нет, – говорю, – погоди… Не могу.
– А что? – говорит. – Почему не можешь?
– А у меня, – говорю, – в животе какая-то карусель начинается.
Понимаете? У меня в самом деле что-то ужасное начинается в животе. Начинает, я думаю, таять сургуч. Потому что как будто огнем начинает мне жечь и горло, и грудь, и особенно самое брюхо. Все, понимаете, кишки во мне начинают как будто плясать и как будто рваться на мелкие лоскутки. И больно. Такая боль, что сказать не могу. И на ноги встать не могу.
«Фу, – думаю. – неужели от пули спасся, а тут от такой гадости помирать? Нет, – думаю, – не хочу помирать».
И хочу, понимаете, встать на ноги. Через силу встаю на колени и падаю снова.
– Нет, – говорю, – шалишь! Встанешь, так тебя перетак!
И опять, понимаете, встаю на колени. И опять падаю.
– Ах, – говорю. – Дрянь какая!
Вы подумайте: буденновец на ноги встать не может.
«Ну, – думаю, – что ж… Значит – кончено».
– Значит, – говорю, – давай попрощаемся, товарищ Зыков.
А он говорит:
– Ладно. Попрощаться мы после успеем. А ты, – говорит, – не обидишься, если я тебя на руках понесу?
– Нет, – говорю, – это не стоит. Это, – я говорю, – смысла нет меня на руках нести. Все равно мне каюк.
– Да брось, – говорит. – Ну просто у тебя в животе телеграмма зудит.
– Какая, – говорю, – телеграмма?
– А та, – говорит, – которую ты давеча сшамал.
– Вот, – говорю, – охламон! Вот чудик! Это же не телеграмма. Это пакет. Это секретное письмо к товарищу Буденному, которое, понимаешь, я вез и которое не довез. Я, – говорю, – ворона. Я съел важнейшие оперативные сводки своей дивизии. Меня, – говорю, – расстрелять за это мало.
Ну, я, понимаете, все ему рассказал.
– А теперь, – говорю, – оставь меня, за ради бога… Беги, пока жив.
А он – вы подумайте! – ничего мне на это не сказал, а берет меня прямо в охапку, кладет меня, как мешок, на плечо и шагает со мной в кусты.
А потом из оврага вон. А потом через кочки-пенечки бегом, понимаете, как припустил… Даже ужас! Лошади, понимаете, так не бегают.
Я говорю:
– Зыков! Тебе тяжело, наверно?
– Невидаль, – хрипит. – Я, – говорит, – и не с таким бегал.
Я говорю:
– Ты отдохни…
Мне, понимаете, все-таки неудобно как-то на человеке ехать.
– Ты отдохни, – говорю, – а потом опять поедем.
– Не гуди, – отвечает. – До леска вон того добежим, а там посмотрим.
А лесок, я гляжу, не близко. До леска того, понимаете, версты две.
Ну, мы так хорошо с ним скакали, что минут через десять были уже в лесу.
– Тпру! – говорю. – Приехали.
Зыков меня опускает на землю, и я – вы представьте себе! – спокойно встаю на ноги.
Вот ведь чудо какое!
А это, вы знаете, пока я на Зыкове через поле скакал, у меня в животе все помаленьку умялось. И стало как будто полегче. Как будто не так чересчур больно.
– Ну, что ж, – говорю, – давай побежим дальше!
