Алексей Котенев - Грозовой август
Однажды отряд, разведав все заранее, напал на немецкий обоз с боеприпасами и горючим. Сережке было приказано находиться при засаде, но, когда конники ринулись на обоз, Игренька тоже помчался за Чайкиной лошадью. Так Сережку занесло в самую гущу боя, он даже успел рубануть отцовской саблей одного фашиста.
После боя за завтраком Чайка сказал:
— Орленок-то наш на крыло встает.
— А ты как думал! — подмигнул капитан. — Ты погляди, какой у парня цепкий глаз. Это же прирожденный танкист!
Под вечер командиру отряда доложили, что на выходе из лесного массива — линия фронта. Надо было обдумать, как через нее пробраться.
— Завязать контакт с той стороной, — сказал Чайка и попросил поручить это дело ему.
Капитан уже было согласился, но тут подал голос Сережка:
— Если кого посылать на связь — так это меня, — сказал он. — Ну кто подумает, что я красноармеец? Шашку — оставлю, шлем с трубой — оставлю. Мальчишка и мальчишка. Мало их шастает вокруг...
Капитан признал, что в Сережкиных доводах есть прямой резон: мальчишке действительно легче перейти через линию фронта.
— Эх, Сережка, Сережка... Играть бы тебе в бабки, зорить бы тебе сорочьи гнезда, — со вздохом проговорил командир и начал его инструктировать, как лучше перемахнуть через линию фронта и что он должен сказать советскому командованию, какие сигналы перед прорывом надо подать с той стороны. На прощание поцеловал Сережку и сказал:
— Вот пробьемся к своим, сколотим танковый полк. Разучишь на трубе песню про Орленка — она будет у нас сигналом к атаке.
Сережка вскочил на Игреньку, вцепился в конскую гриву и исчез, как призрак.
Конечно, боязно было ему одному в лесу. Страшился он не только фашистов, но и волков и филинов. Увидев в кустах гнилой пень, похожий на совиную голову, так испугался, что хотел повернуть обратно. Но как повернешь, если сам вызвался ехать?
Сережка благополучно проскользнул через линию фронта. На рассвете ударили наши пушки. Они били по намеченному для прорыва участку, расчищая дорогу конно-механизированной группе. Бой был тяжелый. Немцы дрались упорно, но внезапный удар наших танков с тыла ошеломил их. Возникшим замешательством и воспользовался отряд, прорвался к своим.
Только капитану не довелось порадоваться удаче. Он был тяжело ранен, потерял сознание, и его на повозке отправили в медсанбат. Повозочный и сопровождавшая раненого сестра не вернулись в полк.
— Выходит, попали под бомбежку, — сказал Чайка. — Значит — амба! Не уберегли капитана! — твердил он. — А какой был человек!.. Он же переодетый моряк. Якорь у него на груди, сам видел. И душа у него морская, хоть и говорил, что из шахтеров. Меня-то не проведешь!..
С того дня заботы о Сережке Чайка взял на себя. Он определил его в музыкантский взвод, замолвил слово о награде — помог ведь отряду пробиться к своим! Сережка часто приходил в роту к Чайке; если позволяла обстановка, они уходили куда-нибудь вдвоем, вспоминали своего капитана. Потом Сережка выводил на трубе песню про Орленка, а Чайка подтягивал:
Его называли Орленком в отряде,Враги называли орлом.
Почти три года Сережка провоевал вместе с Чайкой — вырос, возмужал и уже ничем не отличался от солдат — ни ростом, ни хваткой. Чайку к этому времени отозвали на флот, и перед отъездом он попросил командира полка направить Сережку Иволгина в военно-морское училище.
— Кто же его примет? У него, я слышал, семилетнее образование, — возразил командир.
— А фронтовая академия?
— Все равно: не подойдет по возрасту, ему семнадцать.
— А три года войны? Каждый — за три, — не сдавался Чайка. — Да плюс — кавалер ордена Славы, сын погибшего партизана...
Полковник эти доводы не мог не признать справедливыми. Сережку послали в училище, правда, не в морское, а в пехотное — туда как раз шел набор.
Уезжали из полка вместе: Чайка — на флот, Сережка — в училище. И связь между ними оборвалась. Война есть война. Но Чайку Иволгин не забывал. Так много значил в его жизни этот балтийский моряк.
V
За поворотом показалась забайкальская столица — Чита. Она как будто грелась на солнышке, раскинувшись в продолговатой зеленой низине. Домики опушены прозрачной майской зеленью. Над ними бугрились пологие сопки, расцвеченные голубовато-сиреневыми кустами багульника. А над сопками голубело небо — чистое, без единого облачка.
Паровоз дал протяжный свисток, и «пятьсот веселый» подкатил к вокзалу. Державин попрощался с Настасьей, обнял отца, поцеловал Гришку, пожелал им доброго пути, заспешил вместе с Иволгиным к выходу.
— Вот так-то, батенька мой, бывает в дальней дороге, — сказал Державин, когда они вышли на перрон, — свыкаются люди в вагонах, вроде бы родней становятся.
— Точно, — подтвердил Иволгин так уверенно, будто не раз бывал в дальних дорогах.
— А может, ты и на самом деле родней мне доводишься? — спросил генерал. — У нас, между прочим, чуть не в каждой деревне родичи. Из Кленов, говоришь? И в Кленах были свои — не то Ласточкины, не то Касаткины. А может быть, Иволгины — теперь уж не помню.
Если бы Иволгин заподозрил, что генерал набивается в родственники для того только, чтобы утешить его, он отверг бы такую заботу о себе. Но возможно, причина совсем другая: генерал потерял близких и тянется к людям. Зачем же отталкивать старика?
— Все может быть, товарищ генерал, — согласился Сережка, — и у нас родня по всей Брянщине.
— Любопытно, — сказал Державин и предложил: — А коль так, то поедем-ка, дружище, ко мне чай пить. Не возражаешь? Ведь в Чите у тебя пока что ни кола ни двора?
Они сели в машину, поданную генералу, и вскоре подъехали к похожему на коробку дому, обнесенному серым низким штакетником. В запустелой квартире Державина пахло лесом, грибами. У книжного шкафа темнело чучело глухаря, сидевшего на кривом кедровом суку. Рядом на рогах дикого козла висели двуствольное бескурковое ружье и патронташ. Правее на маленьком, усыпанном сосновыми шишками столике между высохшими прутиками багульника стоял небольшой портрет улыбавшегося на солнце мальчишки лет четырнадцати с пионерским галстуком на шее.
— Да-а, — печально сказал генерал. — Вот такой он был, мой Сережка. Все рогатки здесь мастерил, будильники разбирал...
Пока готовили чай, водитель привел охотничью собаку — пятнистого ушастого сеттера, которого Державин оставлял на время командировки на фронт у соседей. Наскучавшийся за два года, пес бросился к хозяину, лизал ему руки, тыкался мордой в колени.
За чаем генерал сказал, что хочет направить Иволгина в приграничный батальон, где замполитом служит его шурин майор Русанов. Потом принялся звонить в штаб, сообщал всем сослуживцам о своем возвращении и как бы между прочим добавлял, что у него гостит лейтенант, племянник, которого он намерен направить на Бутугур к Викентию — чтоб не разболтался.
Чувствовалось: генералу хотелось о ком-нибудь заботиться. Он с величайшим удовольствием собирал своего случайного попутчика к новому месту службы, сам заказал ему проездные документы, предостерегал от возможных ошибок на первых шагах службы, обещал приехать проведать.
Вечером Иволгин сел в полутемный вагон поезда Чита — Отпор. Глянув на городские огни, едва приметно улыбнулся: приятно было сознавать, что и у него здесь есть свой огонек. Возможно, сидит за столом седой человек и думает в эту минуту о нем. Хорошо, когда о тебе кто-то думает! С этой мыслью Иволгин лег на жесткую, голую полку и мгновенно уснул.
Он проснулся утром от яркого света в глазах: вагон был весь пронизан косыми солнечными лучами.
— Даурию проехали, следующий полустанок — ваш! — громко объявила проводница.
Иволгин взял чемодан и вышел в тамбур. Когда поезд замедлил ход, не дожидаясь остановки, выпрыгнул из вагона и остановился на краю насыпи. Состав с грохотом помчался дальше, к пограничной станции Отпор, а Иволгин, освещенный лучами поднимавшегося над землей солнца, глядел во все глаза на раскинувшуюся перед ним бескрайнюю буро-зеленую степь и не успевшее разголубеться весеннее небо. Вокруг ни деревца, ни кустика, ни единого домика — одна травяная гладь. А на ней ковыльные сопки, похожие на гигантские волны.
— Вот это сила!.. — выдохнул он и снял пилотку. Свежий ветер с границы пахнул ему в лицо.
У железнодорожной насыпи стоял телеграфный столб, весь изъеденный, источенный гонимыми ветром песчинками. Поодаль рыжела водонапорная башня, около нее — повозка с бочкой. Над ней поблескивала на солнце водяная струя. Все, что виделось вокруг, — и лошадь, и столб, и бочка — казалось игрушечным в этой безбрежной степи. «И чего они здесь клены не сажают?» — подумал Иволгин, направляясь к водокачке.
