Давид Константиновский - Яконур
Они разошлись. Это не был производственный конфликт, нет! Ольга смеялась, когда кто-то ей так сказал, — но, конечно, Яконур и тут руку приложил. Борис говорил, что должен быть на комбинате, чтоб оттуда охранять озеро, быть там, сказал он, важно… Для нее комбинат оставался комбинатом. Дед, она знала, тоже не мог этого принять, и ей было неловко перед своими. Так что Яконур, понятно, в чем-то распорядился…
В последний момент она испугалась, — это была боязнь остаться одной, — бабья боязнь, настоящая… А она-то считала себя сильной! Но жить так она не смогла. Ушла. Выяснилось, — да, сильная, правильно она про себя думала…
Ну, это уже пошло о другом! Это к делу не относится.
Перебила себя. Сделала себе замечание. Деловая женщина, ужасная женщина!
Поднялась. Камень все-таки был страшно холодный. Заледенел за долгую зиму. Бедненький!.. Она сняла перчатку и погладила камень. Шершавый… Камень был любимый. Большой валун, в детстве она могла растянуться на нем, она на нем загорала. В середине у него было углубление, в котором собиралась вода, талая и дождевая, и в первый раз, когда Ольге понадобилось зеркало, — когда оно стало нужно ей впервые в жизни, — зеркало ей дал любимый валун. А еще говорят — камень. Это яконурский камень!
Ольга наклонилась над зеркальцем валуна, уже наступили сумерки, она смогла разглядеть только нос, им она всегда не вполне была довольна, и повернула голову, чтобы видны стали глаза, которые ее больше устраивали. Выпрямилась. Коснулась воды пальцами. К утру замерзнет зеркальце.
Надо идти.
Положила перчатки на камень, развязала платок и поправила волосы.
Я вижу, как стоит она у камня, на берегу, платок на плечах, на овчинной шубке, и отводит волосы назад. Руки ее на висках. У нее длинные густые волосы, пальцы вошли в них, и карие глаза — тот же цвет, что и у волос: носом своим она зря не довольна, мне нравится ее нос, нравятся ее глаза и волосы; знаю, она считает, что могла бы похудеть, не удовлетворена и тем, какие достались ей ноги, и так далее, и так далее, — что вовсе не означает, будто она не уверена в себе, совсем не означает! А я принимаю ее такой, какая она есть, — крупная, интересная женщина, ей год до тридцати, умница… Вот она уже завязывает платок.
Еще раз Ольга провела рукой по камню. Спасибо, валун.
Решение было принято.
Она пойдет прямо сейчас, сразу. На ней было платье, только сегодня ею законченное, надела, не терпелось, голубое с матросским воротником, — хулиганка! — но уж такое она хотела, и очень оно ей шло… Отправится так. Ну и что ж, что хулиганка. Хотят, чтоб у них работала интересная женщина, — пусть терпят.
* * *Вот, значит, как!
Дожил…
Рывком Старик захлопнул дверцу и открутил окно; Гена повел машину по проспекту.
Вот, значит, какие дела! То был хорош, а то стал прошлогодни снегом. Возраст! Ну и что — возраст? Говорить о нем, как о кинозвезде! Мыслимо ли, а? Забыли, что это такая штука, которая всем предстоит. Возраст…
Эти намеки!
Думает ли он о преемнике… Уж спросили бы сразу, думает ли Старик о спасении души!
Он дотянулся до зеркальца и повернул его к себе.
Да, есть кое-что… Лицо в морщинах, кожа с трещинами, даже со сколами какими-то, ну прямо старый пень, да и только, и еще эти темные пятна, они уже появились, никого не обманешь… Все, что случилось ему передумать о себе и о других, о добре и зле, работе и, черт, счастье…
— Мне нужно зеркало.
— Гена, тебе не нужно зеркало.
— Нет, мне нужно зеркало.
— Нет, Гена, тебе не нужно зеркало…
Ну вот, зеркальце отобрали; Старик надулся.
Все равно он чувствует себя таким, как на той фотографии, на той, которую дали в юбилейном, ему посвященном, номере журнала, — это было в прошлый юбилей — или в позапрошлый? — неважно, как на той, словом, фотографии, они вдобавок подретушировали там ее, и он вышел молодым и бравым. После того принципиально не фотографировался, это ему будто помогало, он вроде оставался для себя все таким же.
А для других, оказывается, не вполне…
Старик усмехнулся. Он не мог думать серьезно о собственном возрасте.
Да нет, он все такой же, провались они к дьяволу!
А перья-то, перья как распускали. Не думает ли он, что Элэл остановился, что это направление исчерпало себя? Бред собачий. Кто-то накапал… Определенно. Кто? И еще тот, как его, практикантом у него начинал: не кажется ли ему, что Элэл работает вхолостую… Как, как это он говорил: горячо поддерживаемый им Элэл… ассигнования… вхолостую… Слова-то, слова! Откуда они их берут? Приходить к нему с такими словами… а тот, из конторы Свирского, вот номер, в перерыве ему намекал на аспирантку, про моральный облик советского ученого завел, — это еще что такое? Катя донесла? Да он эту аспирантку один раз видел! Другое дело, что он собирался жить один, была у него такая идея, Катя, может, почувствовала… Как ему теперь с ней разговаривать? По морде надо было этому, по морде! Свирского, жаль, не оказалось…
А тем-то, другим, Старик видел, тем было неловко, неохота им было это проделывать, поддерживать, поддакивать, да ведь они заранее обо всем условились, все решили; неловко, да ведь роль! Ну и что — роль? Кто сказал, что обязательно играть по роли? Человеки они или куклы?
Думали, все пойдет как обычно в таких случаях, он включится в ситуацию и тоже примет соответствующую роль, поймет их да и пойдет им навстречу, даже посочувствует им в тяжком их спектакле, и все кончится самым банальным, благополучным для них образом…
А он — разъярился.
Наорал на них.
И не жалеет об этом. Еще чего, жалеть! Он таков, как на той самой фотографии. И не намерен вести себя, как они ждут. Они сделали налет, он отбил первое нападение, наорал на них; они ему пригрозили. Ну и что, — может, они думают, что озадачили Старика? Да они себя озадачили! Как им теперь поступить, вот им проблема, что ж, ворочайтесь, ворочайтесь…
— Гена, ты едешь как очень, очень важная гусыня.
Он отправился дальше пешком, быстро шел в вечерней московской толпе, по влажному черному асфальту, мимо серых зданий, под ярким белым светом уличных фонарей.
Вот он идет — легко, чуть подпрыгивая. Маленький, очень худой; высохший.
Его руки. Они пролетают вперед, отбрасываются за спину, задевают прохожих. С годами его руки отвоевали себе самостоятельность. Стали автономны. Они сами по себе, он сам по себе; он уже привык.
Старик пошел быстрее. Это помогало.
Итак, пусть они ломают головы, что им теперь делать. Он не уступит.
Уступить-то придется…
Да что, в конце концов! Может, он перестанет быть автором своей теории? Академиком? Лауреатом? Институт у него тоже не отберут. Не посмеют. Да и не обойдутся.
Ну, а с этим его местом, с этой должностью… Можно подумать, он уцепился за это кресло! Он не преувеличивал роли собственной личности в истории, в конце концов, он совсем может уйти, ничего, как ни обидно сознавать, не стрясется. Так-то. Теперь они его поднимут на пьедестал и устранят от дел. Знаем. Одному ему известно, сколько он себя вложил во все это… Понятно, есть и другие, кто на этом месте, наверное, окажется не хуже, ну напорют где-то, бывает, и у него бывало…
Ладно, он уступит… Но…
Кому при смене власти плохо может быть, так это Леониду, вот ведь сейчас уже они на него взъелись. Откуда это все-таки идет?
Преемник… Хотите, чтобы Старик подумал о преемнике? Ладно же! Он сделает рокировку. Это должно удаться. Да, должно. Точно. Он уйдет, черт с ними, но преемником его будет Элэл. Вот как!
Он проведет Леонида на свое место. Нажмет на все педали. Им придется это проглотить…
Гена, как обычно, ждал впереди, у площади.
— Извини, Гена.
— Куда поедем?
— К телефону.
— Междугородная?
— Да. Леониду.
Считаете, Элэл себя исчерпал? Хорошо же…
— Из дому звонить будем?
— Из дому? — Старик вздохнул. — Да уж давай из института…
…Служебные телефоны не отвечали, там было поздно, — разница во времени; Старик набрал номер домашнего, трубку сняла Тамара.
— Я жду его, он пошел в институт и что-то задержался…
Старик изложил ей свой проект.
— Спасибо… Я рада. Дело не в должности, вы понимаете. У меня свои соображения. Все это значит, что через полгода Элэл снова будет дома… Я мечтаю, чтобы он вернулся, уехал отсюда, чтобы у нас опять была семья. Ведь я извелась. Я приехала сейчас за ним забрать его любыми путями. Это мой решительный ход, если хотите.
Старик слышал, как меняется ее голос.
— Вот видите, какая радость для меня, выходит, я уже у цели. А дочка как обрадуется…
Она заплакала.
— Извините, звонок, кто-то пришел, я сейчас открою… так настойчиво… нет, это не он, у него ключ…
* * *Савчук пропустил вперед Кирилла и вышел вслед за ним. Машина была наготове.
