Николай Балаев - Бурый призрак Чукотки
— С любопытством? — хмыкнул я.
— Чего? Тебя бы на мое место в тот момент… Да… Наблюдает, значит. Ну я тихонько встал и задом, задом до обрыва, чтобы глаз с него не спускать — они человечьего глаза боятся. А уж там махнул вверх — и домой.
Я глянув, на обрыв и представил, как рентгенолог весом за сотню килограммов «махнул» на двухметровый обрыв. Зрелище наверняка было любопытное. Жаль, не видел.
— Сильно испугались? — спросил я.
— Хм… Да как тебе…
— Ничего он не испугался, — неожиданно заступился за доктора сын. — Он взял налима, удочку и пошел задом.
— Убей гром — не помню, — сказал рентгенолог и глянул на удочку.
Потом мы осмотрели место, где сидел неведомый, ростом «как баня» зверь, По здесь уже побывали собаки, и две шерстины буроватого цвета принадлежали то ли зверю, то ли Дуремару. Судя по величине — все-таки зверю.
— Нет, это, наверное, не ты, — сказал сын Дуремару. — А ты что скажешь, Пуфоня? — Он, дал понюхать шерстины Пуфику.
Тот отдернул голову, чихнул и спрятался за Дуремара.
— Он был белый, — твердил рентгенолог. — Ну не по цвету — по всему облику. Видел я их в зоопарке.
«Рыже-красно-фиолетовый», — вспомнил я.
Понемногу очевидцы пришли к общему выводу: медведь был темный, но с рыжим отливом, особенно на голове.
— Впечатление такое, что грязный, — сказал рентгенолог.
«Неужели все-таки Кадьяк? — подумал я. — Сколько лет искали, Олег Куваев специально прилетал с материка по письмам летчиков, геологов, горняков: «Прилетайте, видели, добыли, шкура на стенке, клыки в ожерелье у жены, когти у ребят в экзотических амулетах». И он прилетал, но все оказывалось преувеличением. Либо добычей был обычный бурый медведь вполне нормальных размеров, которые, однако, начали считаться огромными после лихих атак на природу в XX веке, либо не оказалось ничего: следы терялись в словесных потоках, божбе и клятвах в правдивости рассказываемого».
«Этих приглашений у меня полно, — сказал как-то мне Олег Михайлович в одну из наших встреч в Певеке. — Но ни в одном нет четкости, конкретности: где, когда, приблизительный вес, длина хоть… в локтях, высота. Понятно, в зимних условиях снять шкуру не каждый сможет, а обмерить-то — минуты. И, с другой стороны: нынче все грамотные, соображают, почем фунт изюма. И посуди сам: образованные люди добыли реликвию вроде березовского мамонта, знают уникальную ценность и тем не менее… бросают в тундре. Шкуру, череп — все свидетельства своей редчайшей удачи. А сами пишут. Нет, не телеграмму — письмо. Считай, месяц туда-обратно. Пишут: «Приезжайте, товарищ Куваев, мы вам покажем…» Хотя даже новичок здесь знает, что больше недели никакая туша не пролежит в тундре и глухой зимой: съедят зверушки и кости источат. Словом, шутники…»
Да, любителей пошутить в зимнюю скуку по северным поселкам хватает. А если без шуток — кто тогда брел через озеро целым семейством? Мамонты? Кто сегодня не стал кушать доктора, а потом исчез «как мимолетное виденье»? Моква? Так Пуфик с Моквой вообще чуть не нос к носу нюхается, сколько лет знакомы, а тут двух шерстин испугался? Значит, кто-то все-таки бродит? И величина этого неизвестного зверя — одна из главных примет. Рентгенолог говорит — белый. А чего ему делать в тундре? С удовольствием поверил бы доктору, но он сам признался, что видел белого медведя лишь в зоопарке. Значит, есть сомнения…
3
Над низкой чертой прибрежной тундры и прозрачной ломаной линией дальних гор выросла черная туча. Ветер рвал от нее куски и тащил тоже на восток. Черные полосы-следы от этой тучи, пахнущие непонятно и оттого тревожно, можно зимой увидеть далеко во льдах. На берегу, под тучей, лежали цепочки продолговатых, похожих на выброшенные штормом многолетние льдины предметов. Они, как и льдины в солнечный день, были окрашены в синий, розовый, зеленый цвета. Это нымным, человеческое поселение.
Умка иногда приходил к человеческому жилью. Случалось это в годы, когда у берегов скапливался толстый лед и пропадала нерпа. А вблизи человеческих жилищ всегда можно насытиться хоть и необычной, невкусной пищей, но все же дающей возможность протянуть до лучших времен. Люди, особенно человеческие дети, прибегали смотреть на Умку, но были добры и не прогоняли его. Гораздо лучше у человеческих одиночек на берегу Анкы — моря. У их жилищ почти всегда есть нежная, ни с чем не сравнимая Мэмыль. В крайнем случае Лыгиннээн-голец.
Поселок проплыл мимо и растаял на западе. Косо сыпали снежные заряды. Окончив свой танец победы. Умка, насытился и уснул рядом с добычей. Разбудил его тревожный рев моржих, вопли чаек и резкий запах. Льдина приближалась к песчаной косе, окаймленной белой прибойной полосой и вытянутой далеко в море. Посреди косы возвышался темный бугор. Умка встал и покрутил головой, принюхиваясь. Запах шел от бугра. Хватая кислый запах и разглядывая бурый бугор, Умка определил — Рьэв. На мелководье, с замытыми в песок головой и брюхом, лежал кит. Заслышав рев моржей, по спине его суетливо забегали песцы.
Несколько раз в долгой жизни Умке встречались выброшенные морем на побережье старые или умершие от ран киты. И всегда вокруг них собирались тундровое зверье и птицы. Зимой хозяйничали белые медведи, песцы, росомахи. Весной наведывались волки. Все звери в округе были тогда сыты и ленивы, приносили большое потомство. А песцы жили прямо в туше, прогрызая многочисленные норы. В годы Кита звери, питавшиеся им, переставали бояться человека: были до того смазаны жиром, что их мех терял всякую ценность, и профессиональные охотники только бессильно ругались на судьбу.
Миновав косу с тушей кита, вереница льдин по широкой дуге, подчиняясь течению, образованному косой, направилась на северо-восток. Берег исчез вдали, постепенно течение слабело, и ветер снова понес льдины на восток, в широкие ворота пролива Лонга.
Умка отъедался и отдыхал. Под стеной тороса он вырыл небольшое углубление и, лежа там, сквозь сытую полудрему наблюдал, как мимо проплывали далекие берега земли, как горы становились все ниже и наконец исчезли совсем. Только темная полоска суши приближалась и удалялась, постепенно обозначая Нутэскын, землю и заливы, которыми оканчивался Анкы — океан.
Но вот прилетел ветер и повернул льды на юг. Снова почти вплотную приблизился берег, загроможденный высокими крутыми горами. Пролив, разделяющий материки, вереница льдов миновала всего за одну ночь. Могучее течение подхватило льды и понесло на юго-запад.
Вода теплела с каждым днем и усиленно точила «судно», где находился Умка. Обломок уменьшался на глазах. Качка стала ощутимее, волны перехлестывали край, и Умка перетащил добычу подальше.
Как-то утром моржихи потолкали в воду детенышей, прыгнули следом и поплыли к полоске земли на горизонте… Это было зимнее пастбище Энмыльын, уже на южном побережье Чукотки.
В один из дней ветер усилился и волны стали высокими, как фонтаны, выбрасываемые китами. Торос долго скрипел и стонал, а потом двинулся на край льдины. Умка едва успел отскочить. Торос толкнул остатки старого Кэглючина в воду, а затем рухнул и сам. Льдина, освобожденная от огромной тяжести, чуть подвсплыла, валы теперь перехлестывали ее реже, зато негде стало прятаться.
Поверхность льдины превратилась в скользкую площадку. Умка отбежал на середину, где качка ощущалась меньше, растопырил лапы, стараясь удержаться на месте, и глянул кругом. Совсем недалеко воду взрезал высокий темный треугольник. За ним второй, третий… Касатки! Существа, наводящие ужас на всех живущих во льдах и океане!
Плавники замелькали вокруг льдины и полетели к месту, где упал Кэглючин. Одна хищница, разворачиваясь, скользнула рядом. На Умку глянул пронзительный рыжий глаз, мелькнул темный, с белой рябью бок. Умка ощетинился, но касатка рванулась к пирующей стае. Волны в том месте забурлили, над водой повисли протяжные высокие вопли. Умка смотрел, как быстро исчезали остатки его добычи в глотках огромных морских существ. И не заметил, как за спиной, в той стороне, куда плыла льдина, в просветах между волн обозначился низкий берег.
Касатки расправились с Кэглючином и повернули к льдине. Окружив ее, они запрыгали, почти целиком выскакивая из воды. Стоя какие-то мгновения на хвосте, они были выше Умки почти в три раза. Рассмотрев новую добычу, одна из хищниц нырнула подо льдину и толкнула ее спиной. Следом толкнула вторая. Льдина, потеряв волновой ритм, заходила ходуном. Умка старался удержаться посредине и не съехать в воду. Его когти и клыки, его невероятная сила — ничто против зубов стаи этих безжалостных убийц. Там, дома, в полярных льдах, он не раз наблюдал, как касатки вот такими толчками сбрасывали в воду нерп и лахтаков, а если лед был тонок, просто с разгона проламывали его рядом с ничего не подозревающим животным.
