Абдурахман Абсалямов - Белые цветы
Асия, натянув одеяло до подбородка, лежала, не отрывая возбужденного взгляда от двери. Когда в соседней палате послышался голос профессора, ее охватило еще большее волнение. Она пришла к профессору с надеждой, а после разговора с ним едва тлеющая надежда стала превращаться в уверенность. Проснется Асия ночью и сразу вспомнит прием у профессора, снова слышит каждое его слово, представляет каждый его жест, выражение лица… Нет, кажется, профессор не обманывает ее, она и вправду поправится. Асии очень, очень хочется выздороветь. Но почему она не рассказала профессору или Магире-ханум, что ее тревожит? Может быть, сегодня рассказать? И тут мгновенно ее глаза наполнились слезами жалости к себе, а щеки зарделись от стыда.
Вот в дверях палаты показалась уже знакомая фигура профессора. У него седые, коротко подстриженные усы, на груди висит фонендоскоп. Профессора сопровождает целая свита врачей — мужчин и женщин. Асия совсем съежилась.
— О, и здесь, оказывается, пахнет яблоками! — оживленно воскликнул профессор. — Чудесный запах! Мария Митрофановна, что вы скажете на это? — обратился он к лежавшей на первой кровати пожилой женщине. И тут же перевел взгляд на соседку ее, молоденькую женщину. — Скажите, Карима-апа, какими яблоками пахнет?
— Яблоки пахнут яблоками, — невольно рассмеялась Карима.
— Нет, дорогая! Сорт тоже надо знать. Возьмите антоновку — у нее же свой, неповторимый аромат. Если положить антоновку в бочку с квашеной капустой да съесть после бани… М-м-м! В деревне это яблоко зарывают на зиму в сено. Вынешь из сена в январе или в феврале — антоновка благоухает всеми ароматами лугов.
У Абузара Гиреевича такое веселое лицо, словно он только о яблоках и думает. А на самом деле быстрые его, внимательные глаза уже успели обежать все койки и определить самочувствие больных. Он внимательно слушал доклад лечащего врача, иногда кивал в знак согласия, иногда погружался в раздумье. Он как-то по-своему осматривал больных, по-особенному выслушивал их объяснения, чуть склонив голову набок.
И все же Асии порядком наскучило смотреть на одно и то же. Из всей группы врачей она выделила одну молодую женщину. Да, да! Это ее видела Асия на лестнице в тот день, когда поступила в больницу. Но тогда девушка волновалась и плакала, не могла рассмотреть как следует. Другое дело — сегодня. У женщины густые черные волосы, правильный овал лица, ровные, в ниточку брови. Только нос не удлиненный, без горбинки, а прямой, изящный. Если она татарка, то безусловно из окрестностей Нурлата, только там родятся такие красавицы. В прежние времена старики говорили о таких красавицах: «О, эта благородной кости». Впрочем, этих тонкостей Асия уже не знала.
Профессор направился к ее койке. Девушка еще старательней натянула одеяло, выставив только лоб да глаза.
— Здравствуй, Асенька, — совсем по-домашнему сказал профессор, присаживаясь к ней. — Чего ты запряталась? Ну-ка, дай руку… — Он стал считать пульс. — Не надо волноваться, — видишь, и пульс участился.
Он обратился к молодой женщине, привлекшей внимание Асии:
— Гульшагида, вам передали мое распоряжение? В таком случае оставляю Асию на ваше попечение, — и перешел к следующей больной.
Гульшагида склонилась над Асией, шепнула:
— Успокойтесь. Я приду к вам. Все объясню.
В мужском отделении профессор зашел прежде всего к Исмагилу Хайретдинову. Несколько лет назад Исмагил уходил на войну здоровенным парнем, настоящим богатырем. Участвовал во многих боях, был бесстрашным воином. Уже в конце войны, форсируя одну из немецких рек, он провалился под лед, захлебнулся. Кто-то все же успел вытянуть его за ворот шинели, влил в рот спирту и оставил на льду: некогда задерживаться, — если жив — очнется. Исмагил пришел в себя только в госпитале. Но прежнее здоровье не вернулось к нему. Сейчас он страдает несколькими болезнями: кровяное давление не падает ниже двухсот тридцати, душит астма, очень плохо и с почками» — одну совсем удалили, другая еле работает. Он мучается уже семнадцать лет и, несмотря на постоянное лечение, тает, как свеча. Оставалось только поражаться живучести и терпению этого человека.
«Это страдалец войны», — говорил профессор врачам, когда заходила речь об Исмагиле. Но самого Исмагила профессор неизменно подбадривал: «А ты сегодня совсем молодец!»
Напоследок Абузар Гиреевич со всей своей свитой вошел в палату, где лежали с инфарктом миокарда.
Если в четвертой палате нет тяжелобольных, не надейся, что артист Любимов будет лежать, прикусив язык. Как только состояние Зиннурова немного улучшилось, к Николаю Максимовичу вернулась его неуемная говорливость.
— Ах, профессор! — воскликнул он, — сколько же красивых женщин вы привели сюда, чтобы показать меня! Тамара Ивановна, — обратился он к врачу-невропатологу, — прикройте, пожалуйста, ваши черные глаза. Они слишком волнуют меня. Ах, до чего же я дожил! — глубоко вздохнул шутник. — Ладно, глядите, разрешаю, — перед вами благородный больной. Его юбилей отмечали во всесоюзном масштабе, в награду преподнесли воз адресов, два воза ваз, семь часов и неисправный телевизор.
— Об этом, Николай Максимович, расскажете потом, — остановил профессор. — А сейчас потолкуем о вашем сердце.
— Что — сердце? То стучит, то замрет. Иногда два раза стукнет — и остановится. Это. я думаю, верный признак выздоровления. Вон и Гульшагида Бадриевна может подтвердить.
Магира-ханум протянула Абузару Гиреевичу ленту последней электрокардиограммы. Пока профессор разглядывал ее, артист говорил, вздыхая:
— Все записано на этой всесильной ленте. Кажется, мои дела плохи.
— Да, — чуть усмехнулся профессор, — придется, пожалуй вызвать хирурга; чтобы зашить вам рот.
Он передал ленту Магире-ханум, легонько тронул плечо Николая Максимовича. Это был ласковый и ободряющий жест.
— Полежите еще денька два-три, потом разрешим ходить. Дела у вас идут на поправку.
Тагиров перешел к авиаинженеру Андрею Андреевичу Балашову. Большая, наголо бритая голова больного сливалась с белизной подушки.
— Ну, как самочувствие? — обратился к нему профессор.
— Разрешили бы мне побольше движений, Абузар Гиреевич, — улыбнулся инженер; это была улыбка мужественного человека, попавшего в беду.
Магира-ханум доложила, что инженер плохо спал в эту ночь, бредил, жаловался на боль в пояснице. Правда, болей в области сердца почти нет, одышка в последние дни не давала себя знать. Тоны сердца ясные. Больной просит разрешения ложиться на бок. Несмотря на запрет, он все же работает.
— То есть как работает? — насторожился профессор.
Магира-ханум откинула край одеяла. Под ним лежала стопка книг, справочников. Была даже маленькая чертежная доска. Карандаш, чтобы не упал, был привязан ниткой к койке.
— Это что, конструкторское бюро? — вскинул брови профессор.
Хорошо еще, что Магира-ханум не знала о большем нарушении режима: к Балашову регулярно приходят люди с завода; если их не пускали к больному, они ухитрялись проникать через черный ход, забирали бумаги с расчетами, которые передавал им Балашов.
— Не могу лежать без работы, Абузар Гиреевич, простите, — покаялся инженер.
Все ожидали вспышки гнева у профессора, а он только предупредил строго, чтобы больной не утомлялся. Любимый труд, объяснил Абузар Гиреевич, самое лучшее лекарство.
— Сколько времени он лежит на спине? — осведомился профессор и, получив ответ, сунул в уши концы трубок фонендоскопа. Он тщательно прослушал Балашова, задал еще несколько вопросов, затем встал, выпрямился, сказал Магире-ханумг— По-моему, следует разрешить ему лежать на боку.
Этой минуты Балашов ждал с нетерпением. Постоянно лежать на спине было для него ужасным мучением. Грудь словно придавлена тяжелым камнем, позвоночник как бы оцепенел, повернуться бы на бок хоть на одну минуту, не сесть — где уж там! — просто повернуться на бок, — это желание, казалось, было сильнее жажды в знойной пустыне. Но вот желанная минута — и Балашов вдруг оробел, не решался пошевелить ни рукой, ни ногой. Ведь немало ходило рассказов о том, как больные, перенесшие инфаркт, погибали при неосторожной попытке встать или повернуться.
— Ну-ка, братец, давай потихоньку, — сказал профессор и начал осторожно помогать больному.
Магира-ханум, Гульшагида, Вера Павловна тоже не остались безучастными. В палате стало тихо-тихо. Казалось, и больные и врачи затаили дыхание.
Балашов переборол себя, медленно повернулся на правый бок и тут же заулыбался облегченно. Но лицо профессора было еще сосредоточенным, он не выпускал руку больного, потом еще раз прослушал его сердце и лишь после этого сказал:
— Вот так!
И в ту же секунду у всех оживились лица. Артист дал волю чувствам — сцепил ладони, потряс ими.
