Павел Гельбак - ...И вся жизнь

— Здесь, дорогой товарищ, нельзя допускать уравниловки. Ты, как и другие «доходяги», обязан сидеть на «первом столе», пока твое положение не прояснится. А если я выздоравливающий, то выдавай сполна все, что государство определило. Деньги на харч отпущены, и я не позволю экономить за мой счет…

Кроме «мебельных», донимали Ткаченко и бесконечные разговоры о болезнях на «проспекте язвенников». Так больные окрестили длинный коридор, который протянулся через весь этаж. С одной стороны двери палат, с другой — столовая, процедурные комнаты, ординаторская, телевизионная или комната для игр, утолок для посетителей. На «проспекте язвенников» люди, которые до больницы были едва знакомы, доверительно и, пожалуй, излишне откровенно сообщали о своих болезнях, физических недостатках, словно старались разжалобить друг друга, выставить на всеобщее обозрение свои раны. Совсем как нищие на церковной паперти, которых еще в детстве наблюдал Ткаченко и которые сейчас, спустя десятки лет, вызывают у него не сострадание, а отвращение. До чего же хорошо, что Павел Петрович не внял уговорам матери и не стал врачом, а то всю жизнь только и слушал бы эти несносные жалобы.

На «проспекте язвенников» состоялось знакомство Ткаченко с матерью Жени. Любовь Павловна сама подошла к Павлу Петровичу и представилась. Ткаченко обрадовался встрече, разговор начал с дочери.

— У меня такое чувство, что я с вами уже знаком. Дочь вылитая мать, такая же красивая…

Любовь Павловна грустно усмехнулась:

— Такие красавицы обычно стараются не смотреть в зеркало и готовы ревновать себя к своим портретам.

— Что вы, — запротестовал Ткаченко, — не наговаривайте на себя. Скоро выписываетесь?

— Рада душа в рай, да грехи не пускают. Когда я спрашиваю, врачи дают уклончивый ответ. Вот и я стараюсь на этот вопрос отвечать уклончиво.

Вечером, уже готовясь ко сну, Павел Петрович опять подумал о Печаловой. Она, наверное, хотела услышать что-нибудь определенное об отношениях Анатолия с ее дочерью, об их планах на будущее. Любовь Павловна догадывается, что ей мало времени отведено на устройство земных дел. Но ни о чем ни спросила. А если бы и спросила — что мог ответить Павел Петрович? Разве может кто-нибудь сказать, пойдут ли дальше вместе Евгения и Анатолий, будут ли они счастливы?

Остается ждать и надеяться. Если нет времени ждать — тогда все равно надеяться и верить.

— Поздравляю, пленум Принеманского горкома партии занимается произведениями твоего сына…

— Покажи, — Павел Петрович выхватил из рук Герасима Кузьмича свежий номер «Зари Немана».

На второй полосе был напечатан репортаж с пленума Принеманского горкома партии. На его обсуждение вынесен вопрос: «О статье „В защиту „Сергуньки““ в газете „Заря Немана“».

— Делать им нечего, — возмущался вслух Герасим Кузьмич. — Пленум горкома партии. Понимаешь, не бюро, а пленум… И какой вопрос поставили на обсуждение: статья молодого репортера о судьбе какого-то пацана. В наше время на пленумах обсуждались лишь большие государственные, хозяйственные, идеологические вопросы, а сейчас — «В защиту Сергуньки». Неужто вся партийная организация Принеманска должна встать на защиту мальчишки, а проблема-то выеденного яйца не стоит — позвонил по телефону, и вопрос решен… Да, я был против того, чтобы печатали его статью. Не знаю, может быть, и недооценил. Но чтобы пленум такими вопросами занимался. Это уж слишком!

Павел Петрович не слушал соседа. Быстро пробежав глазами строчки репортажа, он затем стал медленно перечитывать напечатанное, смакуя каждое слово. Судьба одного ребенка поставлена в центр внимания всех коммунистов областного центра. О судьбе Сергуньки говорят партийные работники, руководители комсомольских организаций, учителя, представители милиции, народные судьи. Многие из них на этом пленуме чувствуют себя неуютно, не думали и не гадали, что так для них обернется дело никому не известного мальчишки. А вот теперь приходится держать ответ перед городской партийной организацией за то, что Сергуньке негде оказалось жить, что он бросил учебу и был предоставлен самому себе.

Павел Петрович вдруг вспомнил далекий день послевоенного года, второго секретаря обкома партии Саратовского. Он увидел на скамейке усталую женщину, державшую на руках спящего ребенка. Погода была холодная, а маленькая девочка, одетая в тряпье, спала на коленях у матери. Секретарь обкома разговорился с женщиной. Оказалось, что с ребенком ей идти некуда. Секретарь помог ей, устроил ночлег и питание, а сам долго не мог успокоиться:

— Час назад я ее приметил. Посмотрю в окно — сидит. А мимо люди проходят, среди них и коммунисты.

Если ты вступил в партию, то должен знать, что вдовьи слезы — твои слезы, беспризорные дети — твоя забота, плохо лечат крестьянина — твоя вина. Ты коммунист — ты в ответе за все, что происходит на земле.

Пленум Принеманского горкома проложил мостик от того далекого послевоенного года к сегодняшнему дню. Иные слова нашел Курелла, когда делал доклад на пленуме горкома, а существо остается то же самое. Чего же ворчит Герасим Кузьмич, чему он удивляется? Рассказать ему о памятном разговоре с Андреем Михайловичем? Не стоит — не поймет, хотя и не станет возражать. Саратовский занимает сейчас чересчур высокий пост.

Странное существо человек — никогда Павел Петрович не испытывал такой радости за свой успех, как сейчас, когда читал о первой победе сына. Этот пленум поможет не только Сергуньке, научит людей более внимательно относиться к нуждам друг друга, поможет и автору статьи. Анатолий увидит, какую пользу людям приносит журналистский труд, поверит в свои силы и возможности.

— Это уж, наверное, Криницкий рекламу делает. На его заметке себе политический капитал наживает, — после долгого раздумья заявил Герасим Кузьмич.

— Ты догадлив, в чем-в чем, а в «прозорливости» тебе не откажешь.

— Я все думаю — везучий твой Анатолий. Заметка как заметка, а смотри, на какую принципиальную высоту подняли. Из молодых — да ранний. Апломба много. Я в его возрасте еще бараном был, ни в чем не разбирался.

— Ты неплохо сохранился!

Оскорбительный смысл замечания Павла Петровича не дошел до сознания Герасима Кузьмича. Он пространно и очень медленно, словно с трудом подбирая банальные фразы, стал рассуждать о том, что недоработка у нас по линии воспитания молодежи получилась, какая-то она не такая, какой нам хотелось ее видеть: форсу много, амбиции хоть отбавляй.

— Да и у твоего завихрений в голове хватает. А теперь, после этого пленума, и совсем с ним сладу не будет.

— Сыновья наши не дурнее нас с тобой.

— Возможно, и не дурнее, — со злорадством сказал Герасим Кузьмич, — но я тебя, как друг, должен предупредить. Запустил ты работу с сыном. А тебе это непростительно, работаешь на идеологическом фронте, статьи о моральном облике молодежи пишешь…

— Ты уж руби, если замахнулся.

— Я, как коммунист, скажу тебе правду в глаза.

Правда оказалась горькой. Ткаченко понимал, что нельзя принимать на веру все что говорит Герасим Кузьмич, но так разволновался, что почувствовал, как мертвеют губы, как тело покрывается липким потом. Заметил это и Герасим Кузьмич.

— Когда мне домашние вчера доложили об этом «ЧП», так я не хотел тебе даже говорить, а потом, когда прочитал отчет об этом пленуме, подумал — совсем не гоже ведет себя Анатолий. Теперь он у всех на виду, спрос с него вдвойне… Ишь, весь ты мокрый стал. Случилась беда, твоя недоработка, но так переживать не стоит. Может, сестру позвать, чтобы укол сделала?

— Не надо. Продолжай.

Рассказ Герасима Кузьмича сводился к следующему: в пятницу в редакции платили гонорар. Прямо из кассы Виктор Светаев и Анатолий отправились в ресторан. Гонорар, как видно, получили немалый, мальчишки начали сорить деньгами, выпили лишнего, танцевали с девицами, а затем затеяли драку с кавалерами этих сомнительных особ. В результате вся компания оказалась в милиции. Позвонили в редакцию. Скандал. Светаеву, кажется, пробили голову.

Пробили, ну и черт с ним! Значит, Анатолий не сделал для себя выводов из того позорного случая. И снова пил вместе со Светаевым. Этот парень определенно на него дурно влияет.

Раньше Ткаченко-старшему не нравилось, что Светаев из всей палитры выбирает только черные краски, все окружающие в его глазах дураки и подлецы. Однажды, когда Анатолий привел Виктора домой и тот по привычке начал всех чернить, Павел Петрович не утерпел и прочитал четверостишие:

Чем нравом кто дурней,Тем более кричит и ропщет на людей,Не видит добрых он, куда не обернется,А первый сам ни с кем не уживется.

Светаев терпеливо выслушал стихи и снисходительно заметил: