Владимир Попов - Обретешь в бою
Много занимательного рассказывает Анри, и все, что он говорит, дышит непосредственным восприятием человека, видевшего страну не из окна вагона, а окунувшегося в бездну житейских мелочей, незнакомых и непривычных. Во Франции его забрасывали вопросами о России и далеко не всегда верили. Не укладывалось в сознании рядового француза, что студентам платят деньги за то, что они учатся, что мебель не облагается налогом и ее можно иметь сколько угодно, что государство предоставляет квартиры рабочим и стоят они дешево, что завод платит зарплату людям во время болезни, что к рабочему на свадьбу может прийти даже директор и вместе со всеми запросто петь песни, что любого начальника, если заслужил, не возбраняется пробрать при всем честном народе и при этом нечего опасаться, что вылетишь за ворота и попадешь в черный список.
Впрочем, в сознании Анри тоже не укладывалось, почему, например, за вырванный в воскресенье зуб нужно платить в два раза дороже, чем в субботу или в понедельник, почему за одинаковую работу одному платят больше, другому меньше, почему квартирная плата съедает весь заработок неквалифицированного рабочего. Он так и не смог найти работу по специальности. И вообще искать работу было для Анри занятием совершенно незнакомым. Обходить заводы, фабрики, мастерские и слышать один и тот же ответ: «Не нужен».
Проходил месяц за месяцем. Можно было поступить приказчиком в лавочку или грузчиком товаров в частный магазин. Но Анри и не мыслил пойти к кому-либо и услужение. Мешало самолюбие, воспитанное годами чувство собственного достоинства. Дело осложнялось еще и тем, что приехал он из Советского Союза, и, хотя был французским подданным, в приеме на приличную работу ему отказывали. И никому не пожалуешься. Все частное, а с частника какой спрос?
В конце концов Огюст через своих знакомых устроил Анри на завод американской фирмы «Вестингауз» упаковщиком тормозов. Большое, чистое, светлое помещение, смешанный запах свежих сосновых досок и машинного масла, веселый перестук молотков и… десятичасовой рабочий день. Да к тому же час обеденный перерыв. Анри почти не виделся с семьей. Чтобы не опоздать на работу в Олни-су-Буа, вставал в половине пятого, а возвращался к семи вечера, и то если мастер отпускал на десять минут раньше, чтобы успел на поезд. И всего сто двенадцать франков в неделю. Едва-едва на еду. А квартира? Они и думать не могли о том, чтобы спять квартиру. Если бы не Огюст, приютивший всю семью, трудно представить себе, как жили бы они. А заболеет кто-нибудь? Был же у Жаклины приступ аппендицита. Повторится еще раз — нужно делать операцию. Операция не сложная, а заплатишь за нее все деньги, которые остались — т продажи дома и машины, да еще в долги залезешь.
Все упиралось в деньги, все требовало денег.
Сколько зарабатывали товарищи, Анри не знал. Каждый получал франки в конверте и не говорил, сколько получает. Как с мастером договорился — так и платят. Случалось такое, что иному платили за ту же работу в два раза больше, но он тебе об этом не скажет, чтобы не сослался на него, требуя от хозяина столько же. Да и как требовать! У хозяина один ответ: «Не нравится — уходи».
Каждый прожитый день уносил какую-то толику заветного фонда и наращивал чувство тревоги. Если первое время они не переставали любоваться пышной роскошью дворцов, какой-то таинственной привлекательностью улиц и как завороженные, подолгу простаивали у витрин нарядных магазинов, всякий раз находя в них что-нибудь диковинное, то спустя полгода все это потеряло свой смысл. Недоступное великолепие этой страны теперь их совсем не трогало, они стали взирать на окружающее, не восхищаясь. Даже зазывные витрины магазинов, у которых, казалось бы, не грех задержаться, больше не привлекали — зачем растравлять себя, если не можешь купить.
Как ни странно было признаться даже самому себе, но на своей кровной родине Анри чувствовал себя пасынком. Его не оставляло ощущение, что и он, и его семья отрезаны от остального мира, что они здесь как за стеклянной стеной. Смотрите, но не соприкасайтесь. Ни к кому не дотянешься, никого не дозовешься. Все чужие. Нет у тебя работы — это никого не трогает, нет квартиры — устраивайся как можешь. Завтра Огюст откажет в комнате — и что они будут делать? И Жаклине учиться не на что — в старших классах и в специальных училищах обучение платное, плата очень высокая. Скоро вне школы останется и Серж.
А отец? Он даже не пришел к поезду в Фрессеннвилле, и сразу отнял у Анри радость свидания со всем, что было дорогим и близким. Кристиан остался прежним. Дети от первого брака были ему чужие. К ним он не ходил и в гости к себе не звал. Встретятся случайно на улице, перебросятся несколькими словами — на том все общение и заканчивалось. Анри тоже встретил его на улице. Кристиан, с виду еще не старый, красивый мужчина с мопассановскими усами, ехал на велосипеде, весело насвистывая, и проехал бы мимо Анри, если бы тот не преградил ему дорогу. Без всяких чувств, не выказывая никаких эмоций, поцеловал он сына и после настоятельных его просьб пожаловал в дом к Мартине. Удостоив поцелуем Елизавету Ивановну и внуков, стал придирчиво рассматривать костюм Анри, платье невестки, обувь детей.
Спросил недоверчиво:
— Это все там купили? У них есть такие вещи? Анри укоризненно покачал головой.
— Эх вы, Европа, цивилизация… — и положил перед отцом альбомы с видами Москвы, Ленинграда и ВДНХ.
Кристиан просмотрел их, и все же сомнения его не развеялись.
— А эти… как их называют… что на ногах в России носят?
Анри переглянулся с женой — о чем это отец? Она повела плечами — тоже не поняла.
— Да он, наверное, о лаптях! — догадалась Жаклина. — Ты что, отец, в своем уме? — весело рассмеялся Анри. — Слышал о лаптях двадцать лет назад — так в голове и засело? Ты в своей берлоге даже от самых отсталых французов отстал.
— Так я же…
— Я же, я же… — не выдержав, рассердился Анри. — О лаптях так давно и прочно забыли, что, когда они потребовались для спектакля Большому театру, по всей стране искали, кто бы мог сплести. Людей в космос запускают, а ты…
Анри достал бутылку «Столичной», огромную, на двести пятьдесят штук, коробку папирос «Запорожцы», банку икры.
Чокнулись. Кристиан отхлебнул глоток и поперхнулся. Для него, привыкшего к сидру, водка была адским напитком, а папиросы после трубки, наоборот, казались легкими. Но коробка с разухабистыми запорожцами на крышке произвела неотразимое впечатление. Он нет-нет брал ее в руки, вертел, открывал, закрывал. От икры он отказался — лакомство непривычное и потому показалось невкусным.
Просидев не больше часа, он ушел, но вскоре возвратился снова, теперь уже со свертком под мышкой. Развернул — разделанный кролик. Во рту бумажка «2 кг 650 гр.».
— Сколько? — нерешительно спросил Анри, зная отца и в то же время боясь нанести смертельную обиду.
— Тысяча триста. Старых, конечно.
Анри достал две бумажки. Отец отсчитал сдачу и ушел, так и не пригласив сына к себе.
Анри опустился на стул и долго сидел молча. Стыд душил его. Лизина мать отдала им половину своего дома, а свой отец не пускает в дом. Три месяца Лизины родные не разрешали ему поступить на работу, чтобы набрался сил, откармливали, отрывая последнее от себя, а родной отец, не видавший сына целую вечность, берет с него, как барышник, деньги за ничтожного кролика… Облагодетельствовал…
Ехал бы Анри к отцу, плюнул бы он на все и вернулся назад. Но он ехал во Францию, на родину, которую любил так же, как дети любят мать, родившую их, даже когда не знают ее.
Делать Анри в Фрессеннвилле было нечего. Трудно жили здесь. Муж Мартины работал на фабрике сувениров, работал по десять часов да еще на дом брал работу. Все уже ложились спать, а он все постукивал своим молоточком, делая заготовки для сувениров. Что бы это ни было — брошки ли, серьги, настольные термометры, рамки для небольших фотографий — все имело форму замка. Получал он немного, и семья едва-едва сводила концы с концами. Шанталь тоже работала, делала картонные коробки для упаковки товаров и жила не лучше младшей сестры.
Анри с семьей уехал в предместье Парижа. Но и здесь ощущение, что ты лишний, ничейный, как киплинговская кошка, преследовало его. С каждым днем нарастало тягостное ощущение вины перед семьей. На что обрекает он жену, детей? Он еще куда ни шло, он у себя на родине. А они? Трое покинули свою страну ради того, чтобы он один жил в своей. Разве это справедливо? Он ощущал себя сыном двух матерей. Одна дала жизнь, вырастила, другая воспитала, поставила на ноги. Одна ему сродни по крови, другая — по духу. Какой отдать предпочтение? Чей он должник? Кому служить до конца своих дней?
Тоска, как зверь, караулящий свою жертву, подкрадывалась все чаще и чаще к нему и грызла, грызла, пока он не принял окончательного решения: надо вернуться обратно.
