Петр Смычагин - Тихий гром. Книга третья
Оттащили его ребята в сторону. А в проходе лежала какая-то баба с завернутым на голове подолом. Наискосок через нее — бесчувственный мужик. И тут еще двое валялись. Кто перешагивал, а кто прямо на них и ступал. Пришлось расчистить проход. Под ногами не то вино красное, не то кровь, стекло хрустит.
— Пособите кто-нибудь! — кричал Василий. — Что же вы совсем, что ль, обезумели?!
Но его никто не слышал.
Внутри было еще страшнее. Там пили по-всякому, пытались наливать в свои посудины. Рекой лилось белое и красное под ноги. Стеклянные четверти к тому времени, видать, растащили, побили и выпили. Теперь, как шмели, жужжали и кружились возле бочек. Из дальнего угла резко шибануло в нос денатуратом. Всюду в закоулках валялись люди. Живые они или погибли — никому до того дела нет.
Леонтия нашли они под пустой бочкой. На спине он лежал. А неподалеку возился, как жук в назьме, Филипп Мослов. Он скребся руками, пытаясь выбраться из винной лужи и то и дело тыкался в нее носом.
Пока вытащили их на полянку да склали рядком с Гаврюхой, и сами стали похожими на некрасивую эту публику — измазались, промокли. Василий, хватившись, отстегнул свои награды и сунул в карман, чтоб не позориться.
— Ну, брат, такого и на фронте повидать не доводилось! — сказал он, рукавом вытирая со лба пот. — Давай, Гриша, лети за подводой, покараулю я их, да хоть обсохнут чуток после купания.
— А если б на фронте напоить людей до такой точки, чего б там было? — ужаснулся Григорий. — Давай, Вася, закурим сперва. Мутит со всего этого.
15Солнце давно перевалило полуденную точку и падало к закату, но было еще жарко. К тому же в воздухе висело омерзительное марево смешанных испарений пролитого вина, водки, спирта.
В этом же квартале переулка Васильевского стоял универсальный магазин купца Валеева. В нем тоже разбили окна, и черносотенные агитаторы, неутомимо продолжавшие свое дело, звали туда обезумевших людей, но, кажется, никто не пошел.
На винных складах государственной монополии, расположенных между Малоказарменским и Пироговским переулками, творилось то же самое, только с большим размахом. На винных складах купцов Зарубина и Лебедева — тоже грабили. И в городе не было силы, способной утихомирить этот вселенский разгул.
Единственно, кто мог бы спасти положение, это солдат с ружьем. А его не было. Многие солдаты 131-го полка, принимавшие участие в митинге, тоже успели причаститься этой отравой. Командиры во главе трезвых нарядов вылавливали по городу однополчан. Во многих местах между пьяными солдатами и пьяными же казаками произошли вооруженные столкновения.
Чтобы не допустить еще больших несчастий, казачьи сотни пришлось отвести к ночи в загородный летний лагерь. А собранных солдат держали в казармах.
Федич и его боевые товарищи метались в поисках выхода, но ничего предпринять не могли. Вечером пришлось по телефону просить помощи из Челябинска. Всю ночь в городе властвовала разбушевавшаяся анархия, подогреваемая черносотенцами. Монопольные склады — умышленно или случайно — были подожжены. Спирт в бочках моментально вспыхнул.
Снова гремел колокольный набат. Сюда примчались пожарные части, но укротить огонь они не смогли, а лишь успели спустить остатки спирта по водосточной канаве в речку. Пламя охватило все здание, однако и оно не остановило грабежа. Осатаневшие мародеры слетались на огонь, как ночные бабочки. Не щадя себя, они умудрялись доставать водку и тащили ее в чем попало.
Лишь на следующее утро, когда из Челябинска прибыла рота революционных солдат, им с местными дружинниками удалось организовать крепкое оцепление «горячих точек». Разгул сразу пошел на убыль, и уже к середине дня в городе установилось какое-то подобие законности. Кое-кого из черносотенцев арестовали, остатки спиртоводочных запасов пришлось уничтожить.
Только на третьи сутки все окончательно улеглось, успокоилось. Будто зверски хулиганствовавший великан устал, наконец, и забылся в тяжелом похмельном сне.
* * *— Да что ж эт за наказание такое, господи! — слезно причитала Катерина, встречая подводу с пострадавшими. — Как с войны, возами упокойников везут!
— А там и есть война, да еще поганая! — сердито отозвался Григорий. — Отворяй вороты!
— Аль живы они еще? — суетилась потом во дворе Катя.
— Кум Гаврюха поскрипывает вроде. И то хорошо, что какой-то мужик успокоил его палкой, — невесело пояснил Василий. — А эти совсем плохи… Чем-то бы надо им пособить… А чем?
— Господи, Вася! Да ведь ноничка вечером дома нас ждут!
— Ждут, — горько подтвердил Василий, — а их не бросишь. Да и мы с Гришей, как из помойки вынутые, в самый раз за свадебный стол садиться.
В эту ночь ребятам снова не удалось поспать. Не спали и женщины. Презрев свои старческие немощи, Ефимья до полуночи бегала по знакомым и незнакомым домам, добывая молока. А поскольку молоком отпаивали многих, то найти его было непросто. Выпрашивала Христа ради. Боясь разгула, обыватели еще днем затворились на все запоры, и достучаться до них не всюду удавалось.
Катерина с яростью отстирывала солдатские гимнастерки и брюки, сушила их, гладила. И все это успевалось между делом, потому как возле пьяных мужиков хватило работы всем. Рану Гаврюхе промыли, перевязали, напоили его молоком и спать уложили во дворе на старых досках. Филипп оказался покрепче и молча сносил муки.
Всю шлыковскую телегу изгадили они. А Леонтий трудно приходил в себя — корчило его, косоротило, гнуло. Сначала и молока проглотить не мог. Тоже, видать, как и Филипп, хватил он денатурата. Потом, как начал приходить в чувство, кричал блаженно:
— Ма-анюшка, да чего ж я с собой наделал!.. Помру ведь я… Ой, помру окончательно!.. Была бы ты тута, дак хоть набила бы мине… все бы полекше стало…
За полночь опять грохнул набатный трезвон, возвещая о пожаре складов. Вскоре со стороны Уя и Пироговского переулка поднялось зловещее зарево. Даже у Ефимьи во дворе светлее стало. Приглушенные расстоянием, доносились оттуда дикие вопли. Казалось, конца не будет этим страшным суткам, кои для немалого числа людей оказались последними.
Перед утром, уже на заре, полегчало и Леонтию: уснул он тихим сном праведника. Выбившись из последних сил, повалились и спасатели кто где. Часов до двенадцати проспали все мертвецки. Потом стали в дорогу собираться. Выехали в самую жару, в третьем часу пополудни. Пьяных рядком склали на телегу к Григорию, постелив им остатки сенца.
Поставила им в телегу Ефимья жбан квасу, потому как пьяные в еде не нуждаются, а пить постоянно попрашивают — горят у них все внутренности, и огонь тот заливать приходится.
Простилась Катя с Ефимьей, навещать ее посулилась, подсела в ходок рядом с Василием. И поехали они передом, за ними — Григорий с пьяным хозяйством. А Ефимья — сморщенная, усохшая и сильно постаревшая за последний год — одинокой тростинкой осталась на улице против своих ворот и, роняя скупую слезу, глядела вслед удалявшимся подводам, пока они скрылись.
Катя тоже со слезой несколько раз оборачивалась, махала косынкой «баушке», той самой бледно-малиновой косынкой, в какой уходила за город, а Василий разыскал ее, как с действительной службы вернулся. Почти три года с той поры миновало. И каких три года! Вернувшись мыслями к прошлому, Катя вдруг усомнилась в том, что едет она рядом с любимым, открыто, ни от кого не прячется. И не куда-нибудь едет — домой! И не кто-нибудь она, не женщина без определенного положения, как полынь горькая, придорожная, на какую и плюнуть всякий может, и колесом наехать, а мужняя жена!
Можно ли в это поверить? А вдруг да случится что-то в дороге! Ведь столько раз казалось, что могут они соединиться — и муки останутся позади. Но вот даже на собственный свадебный обед не сумели попасть вовремя. Как пуганая ворона, боялась каждого куста.
— Понужни Ветерка-то, Вася, — попросила она и смутилась.
— Да ведь не поспеют они за нами.
— Целовать хочу тебя, никакого терпенья нету, а они сзади тащатся!
Василий улыбнулся и чуть-чуть шевельнул вожжой. Конь сразу пошел размашистой рысью, и разрыв между подводами начал заметно увеличиваться. Под ремнями шлеи на крупе коня пролегли темные полосы.
На пахоте и на стерне в степи по-хозяйски, вразвалку, прохаживались грачи, сверкая на солнце вороным, блестящим пером. В придорожных колках сороки да вороны хлопотали, пичуги разные насвистывали. А высоко в небе, едва слышимый, заливался жаворонок. Пахло весенней землей и свежими, только что проклюнувшимися березовыми листиками.
Далеко у горизонта, на востоке, появились белые барашки облаков. Они росли, приближались, и за ними показалась черная туча.
Наслаждаясь земным покоем после минувшего городского ада, Василий молчал, испытывая какое-то двоякое чувство. С одной стороны, все в нем торжествовало вроде бы, поскольку сбылось то, к чему так долго стремился, но тут же примешивалось что-то обидное, поруганное, изувеченное в их с Катей судьбе. Чувство это рождало едва уловимую горечь и мешало радоваться.
