Течет река Эльба - Алексей Филиппович Киреев
В машине было душно. Постепенно дорога начала утомлять. Пружины сиденья тихонько поскрипывали, навевали сон. Бурков убрал среднее сиденье, постепенно задремал. Его крупная, массивная голова склонилась на левое плечо. Полковник машинально в полудреме расстегнул китель, отвернул полы, ухватился рукой за подтяжки. Блаженно вытянул ноги в начищенных ботинках, от которых в нагретой полуденным солнцем машине пахло кремом «Люкс».
«Устал, — подумал шофер и немного сбавил скорость. — С утра до ночи мотается по частям. Наверное, забыл, в каком доме живет. — Шофер улыбнулся своей шутке. — Вздремнет, поест, перекурит — и опять в поход».
Бурков посапывал, кивая головой в такт пружинам сиденья. Спал он чутко, урывками. Так спят нервные, пережившие большое душевное потрясение люди. В отяжелевшей голове бродили туманные мысли, ему снился сон — запутанный, страшный.
Снилась война. Вражеский истребитель «мессершмитт» идет на Трифона Буркова, комэска, в лобовую атаку. Идет, словно магнитом его притягивает к самолету. Видно уже лицо летчика, заросшее рыжей щетиной, глаза навыкате. Голые по локоть руки тоже в рыжих волосах. Пальцы, длинные, цепкие, лежат на гашетке прицела. «Мессер» летит на огромной скорости. «Увернуться? — думает Трифон. — Не успею. Пойти на таран? Нервы... Как бы не подвели нервы. Где же выход?» Бурков жмет на гашетку пулемета. Трасса пуль прошила вражеский самолет. Самолет почему-то не горит. А летчик дико хохочет...
— Товарищ полковник, приехали, — сказал шофер, повернувшись к Буркову.
— А? Что? Приехали? — спросил полковник спросонья и начал приводить себя в порядок: потер лицо ладонями, застегнул на все пуговицы китель, надел фуражку. — Пообедай — и сюда, к подъезду, — сказал он и хлопнул дверцей.
На пороге квартиры встретила жена. На ходу Трифон бросил «готовь обед», повесил китель на спинку стула, прошел в ванную. Долго умывался, отфыркивался. Так же тщательно вытер лицо махровым полотенцем. Посвежевший, сел за стол. Жена постелила салфетку, поставила любимую закуску — свежие помидоры, с луком, с постным маслом. Трифон Макеевич поддел несколько долек на вилку, нехотя пожевал. Жена принесла уху — знала, любил муж полакомиться ушицей из свежих ершей. Весь день старалась, мыла, чистила, все пальцы исколола. А он почему-то и уху ест без аппетита. И о чем-то все думает, думает...
— Остыла уха-то, Триша, — напомнила жена, женщина, видимо, по характеру мягкая.
Он будто очнулся, сказал:
— Съем, мать, все съем. — И начал быстро поедать уху. — Ого, мать, холодная-то она, поди ж ты, еще вкуснее! — Бурков отставил тарелку в сторону, весело спросил: — Ну, что там у тебя на второе, мать?
— Говяжья отбивная, Триша.
— Неси.
Бурков съел отбивную, запил компотом из черешни и, поблагодарив жену за обед, взял папиросы, вышел на балкон, закурил, глубоко затянулся, кашлянул по привычке в кулак. «Что же это могло быть? — задал себе вопрос Трифон Макеевич, возвращаясь к сновидению. — Опять же Крапивин и Фадеев... Ершистые мужики. Тут как тут. «Помочь?» — спрашивают. И полет... Полет, в котором я, кажется, осрамился. Что это? Неужели черта? Неужели потолок? Не может быть! Трифон Бурков еще свое покажет! Не зря же в юности подковы пальцами гнул. Верховодил в своем Сальске. Ребята как огня боялись. На аллюре рубил так, что диву давались. А что, разве плохо воевал и на самолете? Три ордена заработал. Эскадрилью, полк водил. Хорошо ли, плохо ли — дошел до Берлина. Авиационное соединение доверили. Вот!»
Трифон Макеевич не заметил, как потухла папироса, щелкнул зажигалкой-пистолетиком, прикурил.
«Правда, в характеристике отмечали, что грубоват я немного, грамотешки не хватает, в тактике воздушного боя не очень силен. Но разве всем академии кончать? А за какой Интернационал сражался, знаю».
Бурков стряхнул пепел, принес из комнаты раскладной стул, сел. Облокотившись на перила, он вдруг перенес взгляд в небо, по звуку отыскал в самой синеве самолет, подумал: «Ребята Крапивина летают». Полковник пристально следил за истребителем, смотрел, как летчик легко и изящно выполняет фигуры высшего пилотажа, крякнул: «Молодежь берет свое». Проводил самолет глазами, пока он не скрылся из виду.
«Да, что же это могло быть? Устал ты, Трифон, наверное, устал... Что? Нет, шалишь! Устал? Ничего я не устал. Однако постой, погоди. Может быть, поэтому Крапивин и Фадеев предлагали помощь. А?»
Трифон Макеевич месяц за месяцем начал вспоминать последние годы своей службы, поездки в части, разборы учений, вылеты по тревоге. И его неотступно преследовала мысль: «За эти семь-восемь послевоенных лет летчики, техники и младшие специалисты стали другими. В низах к тому же крен в работе на воспитание сделан, точнее, на сочетание обучения и воспитания. Ну, а я? — Бурков насторожился, прислушался к биению сердца. — Ну, а я?! — Трифон Макеевич вздрогнул, встал, заходил по балкону: два шага туда, два обратно. Руки скрещены на груди, глаза прищурены, будто в них било яркое солнце. — Так, так... Понимаю, понимаю... — думал он лихорадочно. — Вот почему и мой политотделец (так он в минуты раздражения про себя называл начальника политотдела) как-то пошел на меня в атаку. Говорит, надо метод работы с людьми менять, товарищ Бурков. Жалуются на местах. Нагоняй, вздрайки, головомойки делает Бурков. А сам безбожно отстал! — Полковник остановился, оперся ладонями о перила: «Вот так, Трифон Макеевич, — вспомнил он слова начальника политотдела. — Или перестройка или...» — «Что «или»?» — «Или я поставлю вопрос в высоких инстанциях».
Бурков вспомнил, что он здорово тогда срезался с начальником политотдела, несколько дней не разговаривали, здоровались на расстоянии, а потом как будто все пошло своим чередом. «Надо было бы прислушаться, — подумал Трифон Макеевич. — А я... удила закусил. Вот хотя бы сегодня. Опять вместо конкретного разбора разнос устроил. Но что делать, черт побери! — воскликнул про себя Бурков. — Такая уж у меня закалка. Казацкая кровь течет в жилах. Отец тоже крутой был...»
В квартире зазвонил телефон. Бурков
