Николай Сказбуш - Октябрь
Тимош отвернулся к стенке, пока Люба раздевалась, уткнулся лицом в дверь какого-то старого шкафа, встроенного в стену. За дверцей слышался шорох, тянуло сквознячком. Уснул не сразу — еще больше разболелась голова, ноги стыли, казались чужими. И снова он подумал о мальчишке, ночующем на паровозном, и потом о себе, — как трудно и коряво складывалась его жизнь.
Вдруг какой-то тонкий ледяной звон встревожил его. Тимош заметался, отбиваясь от железного звона, — ему мерещилось, что гремят кандалы.
Множество ног тяжело шаркали по каменным плитам, и внезапно где-то совсем близко знакомый жесткий голос произнес:
— … арм!
Тимош прислушался к жестяному голосу, силясь разобрать это каменное четырехугольное слово «…арм-арм-арм», колотилось в ушах, будто кровь приливала.
Тимош вскочил. В подвале было душно и тихо. Ровный электрический свет сразу рассеял кошмар. Тимош с трудом вспомнил, где находится, как попал сюда. Не мигая, смотрел он на огненные колечки, пытаясь силой света оградить себя от кошмара.
Вдруг совсем близко, у изголовья, раздался тонкий дребезжащий железный звон. Затих. И вновь, въедливый, ненавистный — звенели шпоры.
Это не было уже кошмаром, не было затаившихся теней, темных углов, всё совершалось при ярком электрическом свете.
Звон шпор приближался, нарастал и внезапно совершенно явственно с казенной четкостью упало каменное слово:
«Плацдарм».
Голоса раздавались за дверцей шкафа… Тимош спрыгнул на пол, отодвинул койку, распахнул дверцу шкафа — внизу какие-то свертки, узлы, банки. Вверху пустая полка, — обыкновенный кухонный шкаф. И только постепенно, присматриваясь, Тимош определил, что в этом шкафу нет верхней доски, а вместо нее черная дыра, — узкая шахта, затянутая паутиной, уходила вверх.
Откуда-то сверху падали злобные жесткие слова:
— А что вы противопоставите петроградской мастеровщине? Бабье Временное правительство? Мадам Милюкову? Всероссийскую говорильню? Меньшевистских депутатов в Советах? Но их выгонят оттуда не сегодня-завтра!
Тимош готов был признать голос Панифатова, но теперь он звучал по-иному, исчезла угодливость, вкрадчивость, приказная угловатость, он чеканил жестко и веско, словно другой человек говорил.
— Нам требуется украинский плацдарм, господа. Крепкий украинский хозяин. Он пропустит казаков. Мы оставим большевистский Петроград без угля и хлеба. Задушим голодом. Двинем кубанские и донские дивизии, поднимем хутора, сытых людей, которым чужд и ненавистен голодный большевизм. В этом я вижу нашу миссию, господа.
На некоторое время там, наверху, наступило молчание.
Слышался только звон шпор, да торопливые шаги. Потом кто-то рассыпался сухим старческим смехом:
— Теперь я понимаю, почему господин… то есть, простите, товарищ Панифатов так поспешно приобщается к украинской мове. Вчера едем с ним в его лимузине, навстречу толпа, а господин, то есть, простите, товарищ Панифатов, в окошечко направо и налево: «Будь ласка. Бачте. Пробачте». Он знает уже многое: «пiчка, свiчка, грошi».
— Плацдарм! — крикнул Панифатов, — нам нужно только одно украинское слово — плацдарм.
Тимош с трудом перевел дыхание — «плацдарм!» Значит, нет родной земли, родных хат, людей, неба, солнца, только — плацдарм. Нет юности и золотых полей, песен и святых могил, ни Моторивки, ни Днепра, только — плацдарм.
— Господа, — доносилось сверху, — у нас кадровые части. Офицерский корпус, командный состав военно-морских сил. Мы связаны жизнью и смертью. Мы железный кулак. Вы должны помнить, что мы железная сила!
Тимош наспех натянул одежду, второпях зацепил койку, койка грохнулась о треногий стол, загудела посуда.
Лукерья приподнялась на постели, Люба вскочила, придерживая рукой рубаху на груди:
— Тимошка!
Шлепая босыми ногами по каменным плитам, Тимош кинулся вверх по крутой лесенке:
— Контра, — кричал он, — проклятые!
— Тимоша, Тимошенька, — бросилась к нему Люба. Тимош взбежал на верхнюю площадку. Тусклая электрическая лампочка освещала каменную клетку и низкую плотную дверь. Он нажал на дверцу, она поддалась, и перед ним открылась деревянная крашеная лестница, освещенная такой же тусклой лампочкой, с красными огненными колечками. Перепрыгивая через ступени, Тимош поднялся на второй этаж. Большая двухстворчатая дверь с обломанной планкой, железный совок в углу, пустое ведро… Неясный приглушенный шум голосов, едва слышный, должно быть, из дальней комнаты.
Тимош принялся колотить кулаками в дверь:
— Откройте. От имени Совета депутатов!
— Тимошка! — в чоботах и в одной рубашке Люба гремела каблучками по лестнице.
— Открывайте, — дверь заходила ходуном, весь дом наполнился грохотом, — именем, вам говорят…
В глубине коридора послышались шаги, приглушенно зазвенели шпоры, всё стихло. Тимош готов был сорвать двери с петель, но непреодолимая слабость снова вдруг овладела им, перед глазами всё расплылось — вот только сейчас, казалось, мог разнести всё это проклятое логово, а тут внезапно руки обмякли, словно у малого ребенка.
За дверью зашмыгали люди, что-то со звоном упало на пол и покатилось, приглушенно зашаркали сапоги, дребезжащие колесики шпор разбегались по углам — господа, позабыв, что они железная сила, рассыпались кто куда.
Скрипнула рама, кто-то грузно спрыгнул вниз из окна второго этажа. Заворчал мотор автомобиля.
Тимош уперся плечом в притолку, чтобы не упасть, лицо горело, а всё тело ныло и леденело, он терял сознание, и только одно злобное каменное слово терзало его.
«Плацдарм…»
Кто-то неслышными легкими шагами подошел к двери:
— Ну, что вы стучите, ночь на дворе, не имеете права… — донесся слабый женский голос.
— Откройте! — хрипло крикнул Тимош.
Тяжелый железный засов медленно отполз на скрипучих петлях. Молодая женщина в легком белом платье со множеством воздушных кружев, в легком белоснежном платке, накинутом на круглые плечи, появилась в дверях:
— Что вам угодно? Здесь никого нет, кроме женщин. Как вы смеете!
Она стояла в дверях, словно в тяжелой раме, освещенная из глубины неярким светом, хрупкая, белая с удивительно большими глазами.
Тимош узнал ее… Пустынный берег реки, поднятые к небу руки, золотой крестик на девичьей груди… Тимош шагнул вперед, всё закружилось…
— Тетка Лукерья, скорее сюда, — Люба кинулась к Тимошу, стараясь поддержать его, — скорее, он горит весь.
Они увели парня. Он не сопротивлялся, покорно следовал до самой койки, но, завидев дверцу шкафа, заметался. Люба едва удержала его:
— Тимошенька, дорогой, братик мой.
— Пустите. Они уйдут, пустите…
— Тимошка, родной, что ж это, — пыталась успокоить его Люба, — я здесь, слышишь меня?
Тимош всё еще порывался вскочить с койки, но мысли его уже путались и беспокойство неожиданно сменилось забытьем.
— Да ничего там нет, никого нет, — уговаривала Лукерья, заслоняя собой дверцу шкафа, — это подъемник кухонный, раньше господам обеды из кухни в столовую доставляли. Бывает, голоса доносятся из столовой, из господской квартиры.
Но Тимош уже не слышал, метался в жару.
— Сейчас, сейчас горяченького, — засуетилась Лукерья, — сейчас чайку с малинкой, липового цвета.
Тимош не переставал метаться, порой сознание возвращалось к нему, он различал лица людей, потом снова все застилалось пеленой, голоса доносились глухо, всё становилось безразличным.
Люба, опустившись на колени у койки, прижималась к его лицу, Тимош отталкивал ее:
— Уходи. Оставь. Все уходите!
— Что же ты гонишь меня, — Люба испуганно всматривалась в пылающее лицо, слезы катились по ее щекам, падали на горячий лоб Тимоша, он не чувствовал их.
…Душное лето. В перелесках притаилась тишина. Из чащи Черного леса струится серебряная речка, разливается по изумрудным берегам. Вдруг вскрик, девичьи белые руки вскинулись к небу, на лебяжьей шее золотой крестик.
Душно.
— Пустите меня.
— Тимошенька!
— Пустите…
Люба испуганно оглядывается на Лукерью:
— Что же это, господи.
Душно. Низкие своды давят грудь. Вдоль стен, тесно, впритирку — станки. За станками малые ребята. Наладчик шмыгает от станка к станку, подмигивает мальчишкам.
— Один наладчик на десять станков, один на десять, здрасьте-пожалуйста. Я налаживаю — вы гоните!
Он без конца повторяет это проклятое слово: «Гоните».
У наладчика угловатая спина. Он лазит под станками» заглядывает в лица людей, прислушивается, присматривается, нашептывает. Угловатая спина, обтянутая старым кожухом. Нет, это уже не наладчик, это кто-то другой. Кто? Тимош мучительно силится вспомнить. Спина, перечеркнутая накрест черными полосами. Плачущая женщина с дитем на руках.
Под утро Тимош очнулся. Испарина измучила его. Ему казалось, что он совершенно здоров, что кошмары ушли вместе с ночью — это был короткий миг ясного, тревожного сознания. Люба стояла на коленях у койки, уткнувшись лицом в его плечо.
