Сергей Черепанов - Утро нового года
— Креста на тебе нет, Марфа! На что позарилась?
Виновата, не устояла! Уж очень силен был сатанинский соблазн! Но теперь смотрела она на скатерть иными глазами. Господь-де наказал ее за тот грех. Рассчиталась сполна! Чистыми денежками!
К сорок седьмому году накопила она неслыханный капитал. Тащить деньги в сберкассу поопасалась. Ведь не горючим трудом заработано! Начались бы спросы, расспросы. Иди, доказывай, как поила-кормила кабанов, как растила и продавала картошку, выжидала до весны самой высокой цены, как пекла алябушки и варила кисель из отрубей. Пришлось исподволь заменять мелкие деньги на крупные. И набралось сторублевками ровно сто тысяч! Сто тысяч! Даже самой не поверилось! Никому в роду Саломатовых во сне не снилось! Ну и она, Марфа Васильевна, в то время, при таких деньгах не собралась, как надо быть, с умом. Малограмотная, неученая — не сообразила! Сложила сторублевки в одну стопу, прогладила вмятины вальком, да и придавила деньги чугунной плиткой. Так-де, кучка станет поменьше, хранить проще. Лежали, лежали денежки в сундуке под чугуниной, да и кончились. Осенью сорок седьмого года ударила по ним денежная реформа. Сначала Марфа Васильевна не сплоховала, на деньги, что хранились отдельно, купила в универмаге пианино за двадцать тысяч, а потом уж кинулась к сундуку. Можно было еще успеть поменять сторублевки на новые знаки. Да уж бог наказал тут, подкараулил на эком месте! Вся стотысячная пачка от долгого лежания под грузом слилась в бумажный кирпич. Расклеить его так и не удалось. Пробовала паром обдавать, мочила холодной водой — без толку! Пришлось попуститься! Два дня бушевала в доме, ревела, сгоряча подала затрещину Назару Семеновичу, хотела выкинуть золотую цепочку, проклятую, однако же кончила тем, что стотысячный кирпич завернула в салфетку, положила на дно сундука и помаленьку опамятовалась. Как пришло, так и ушло.
Обогащение, которым она занималась изо дня в день, собирание чужих плодов, — если подвертывалась возможность, — ничуть не противоречило верованиям Марфы Васильевны. Она наизусть знала многие поучения Евангелия, особенно святое благовествование от Иоанна, главу четвертую, где Иисус говорит самарянам:
«…Возведите очи ваши, и посмотрите на нивы, как оне побелели, и поспели к жатве. Жнущий получает награду, и собирает плод в жизнь вечную, так что, и сеющий и жнущий вместе радоваться будут. Ибо в этом случае справедливо изречение: один сеет, а другой жнет. Я послал вас жать то, над чем вы не трудились: другие трудились, а вы вошли в труд их».
Послание к самарянам полностью оправдывало ее перед богом и перед ее совестью. Рассчитавшись с всевышним обесцененными купюрами, она больше не находила за собой греховных проступков и потому могла не бояться возмездия. Сначала она — жнец на чужой ниве. А скоро ее дом станет нивой, куда придет другой жнец, чтобы собрать все готовое.
— Господи, — по обыкновению обратилась Марфа Васильевна, — ведь мне-то самой ничего не нужно!
«А не соврала ли я? — некоторое время спустя спросила она себя. — Что в жизни земной было хорошего? Варила да стряпала, ковырялась в навозе, спала с нелюбимым мужем, брюхатела, как волчица, выла по своим щенкам. Хоть в богатстве нашла себя!»
Покончив с переборкой вещей, Марфа Васильевна не отделалась, однако, от назойливой мысли: что же станет со всем этим собранным ею по крохам богатством после нее? Корней не избалован, аккуратен, сметлив, а сумеет ли прикопить дальше? Не размотает ли? Какой окажется в семье будущая сноха? Сноха! Сама же ее приметила и выбрала. Так и сказала Корнею: «Товар возьмем справный!»
А справный ли?
— Наша сестра, как яблоко, — подытожила, наконец, Марфа Васильевна. — Сверху налитое, румяное, само в руки просится, а раскусишь, гниль одна, господи!
В нынешний день, после полудня, ждала она в гости Кавусю.
8Кавуся пришла чуть раньше. Марфа Васильевна еще не успела убрать с веревок отрезы шерстяных материй. Во дворе пахло залежалостью, а снежинки нафталина таяли в солнечном тепле на прокаленных, сумрачно серых проталинах двора. Шаркая резиновыми подметками кирзовых сапог, Марфа Васильевна отодвинула с калитки железный засов, выглянула и впустила гостью. Ее она не опасалась. Кавуся бывала здесь уже не в первый раз и пользовалась полным доверием.
Поглядев на нее, Марфа Васильевна сказала себе, что любой, самый раскрасавец не пообиделся бы и не укорил бы ее за такой выбор. Так и цветет, так и цветет девушка! Картины бы с таких писать и выставлять людям на поглядение: любых денег не пожалеют! И голова! И плечи! И фигура! Лишь вот ноги не в меру, великоваты ступни. Да уж один-то дефект при этакой красоте — не убыток! И умна девка! Глаза вроде спокойные под прищуром, а пытливые, цепкие, насквозь пронзают! Такая сразу-то, ни с чего-то, не позволит себя облапать! Вот ведь и она, Марфа Васильевна, тоже, бывало, в молодости, в девках еще, скольким женихам отказала…
— А я тут порастряслась не ко времени с монатками, — нарочито, как бы извиняясь, произнесла Марфа Васильевна. — Суета ведь мирская!
Кавуся подарила улыбку, достойную ее величавости.
— Не скромничайте, Марфа Васильевна.
И сузила васильковые глаза.
— Впрочем, не понимаю, к чему так много отрезов? В запас? Их же в век не износить!
— Насчет вещей у всякого свое понятие, — разъяснила Марфа Васильевна. — По-моему, они много надежнее, чем бумажные-то деньги. Какую вещь ни возьми, она во всякое время может обернуться. А деньги-то! Бумажки! Их можно сколь хошь напечатать. Да и бумага теперича пошла не та: вроде гербовая, плотная, все же не та…
— Как бы эти товары не подешевели, — возразила Кавуся. — Теперь уже не военные годы, в магазинах за шерстью очередей нет и шелков — не выберешь. И моды меняются. У себя я не решилась бы держать.
— А у меня душа за добро не страдает, — уверенно ответила Марфа Васильевна. — Оно в сундуке не сопреет. Слава богу, тащить на продажу пока нужда не пристала. Пить-есть вещь не просит! Меня когда господь приберет, Корнею достанется. Не ему, так внукам. Всем хватит! Глядишь, кто-нибудь добрым словом помянет. — Она даже прослезилась при этом, как на собственных поминках, но тотчас оправилась. — А ежели не помянут, то и на том спасибо. Я сама-то живу по отцовским обычаям, чего мне от бога положено, то выполнила.
— Не примите за обиду, Марфа Васильевна, — поправилась Кавуся.
— А меня, Кавусенька, обидеть трудно! Пусть уж тот обижается, у кого за душой ветер дует. Мне обиды — все равно как пустые хлопоты! За свои годы-то я уж всякого натерпелась. Каждое бы лыко в строку ставить, то хоть со двора не выходи! На нашего брата, кто своим домом живет и мало-помалу со своего сада и огорода доход имеет, теперича все косятся, вроде мы и не люди. А разве я не такая же трудящая? На моих-то ладонях, небось, больше мозолей, чем у любого, кто к прилавку подходит. Ему не в пример: семь часов на производстве оттюкает, а дома лежит на диванчике, книжки почитывает, тары-бары растабарывает.
— Многие от зависти лишнее болтают.
— Именно, от зависти! — подтвердила Марфа Васильевна. — Иной говорун, может, и сам бы непрочь кое-какого барахла подкопить, да бог на то его вразумить-то вразумил, а толку не дал!
Кавуся прошла в комнату, присела на диван, предварительно оставив туфли у порога, чтобы не испачкать половики. Тут держалась прохлада, полумрак от зашторенных окон.
— Чайку не желаешь ли? — спросила Марфа Васильевна.
— Не откажусь, если есть. Жарко! — перешпилив прическу, сказала Кавуся. — А нет, то не беспокойтесь…
— Чайку надо попить, — веско и весело заметила Марфа Васильевна. — У нас с тобой, наверно, разговор-то начнется длинный.
— Да к чему его затягивать! Все ясно! Я подумала и не нахожу причины отказываться. Вас я знаю. Сына вашего уже дважды видела. Человек, как человек, не хуже других.
— Так и в добрый час, милая!
— Неизвестно, как отзовется ваш сын?
— И-и, да с ним меньше всего забот.
— Однако…
— Не чурбан же он! Где он в Косогорье себе найдет? Тут ведь у нас будто на малом озерке, кулички да гагары. Так что, ты, милая, за этим без сумления, все сама я устрою. А уж твое дело — девичье, сама понимаешь.
Кавуся помешала ложечкой в стакане, отпила глоток.
— Я думаю, Марфа Васильевна, немного повременим. Мы сначала с Корнеем накоротке познакомимся, погуляем, а уж позднее, к Октябрьской, что ли, распишемся.
— Только давай такой уговор: переезжай-ко на эту пору к нам. Хором хватит, станешь жить хоть со мной в одной комнате или горницу отведу.
— От людей-то как?
— Причем люди! Пожила квартиранткой, а потом и хозяйкой стала! Эко!
— Пожалуй, перееду! — задумчиво покивала Кавуся.
На том и порешили.
Марфа Васильевна уже собрала посуду и наладилась было показать гостье сад, — яблони народили обильно, — но вернулся с завода Корней, ради которого, собственно, и разыгрывалась вся эта история, давно Марфой Васильевной задуманная.
