Алексей Кожевников - Том 4. Солнце ездит на оленях
Даже глуповатый Авдон понял, что Колян отговаривается, скрывает правду. Колян не то чтобы скрывал — он не знал, как ответить. Бранить Петроград не хотел. Пораздумав в дороге, он решил, что в городе не всем тесно, плохо. Будь иначе — не набралось бы в него столько народу. И сам выглядеть наподобие грудного младенца — ишь какой тоскливый! — тоже не хотел.
С того момента, как Луговы решили уехать на Волгу, Колян зажил в растерянности: уехать с ними или остаться в Лапландии? Уехав в Петроград, он понял, что ему будет тяжко вне родины, а вернувшись домой, понял, что не сможет жить, как раньше, по-лопарски. Теперь ему было недостаточно пасти оленей, стрелять зверье да ловить рыбу, душа просила еще иного, а чего — и не знал толком.
Со станции прошли к Авдону, сели пить густой темный чай, вечно кипевший над костром.
— Где жить думаешь? — спросил Авдон.
Прежде чем ответить, Колян спросил:
— Где мои олени?
— Пустил гулять к морю.
Можно было не спрашивать: ведь на летнюю комариную пору оленям всегда давали волю.
— Ну, и я пойду за оленями, — сказал Колян.
— Зачем? Что будешь делать? — спросил Авдон.
— Ловить рыбу и есть.
— А еще?
— Проголодаюсь, снова наловлю рыбы и съем. Все лето, каждый день ловить и есть. Разве это не дело?!
— Хорошо, — сказал Авдон с завистью.
А Колян подумал: не дай бог! Раньше у него были отец, сестра, Ксандра, ее мать, доктор. Случалось, он желал себе одинокой, беззаботной жизни. А пришла она, где всего дела — кормить себя, и оказалась страшно пустой, глупой, тоскливой.
Говорить с Авдоном было не о чем, и Колян вскоре после чая ушел. Завернул в школу. Заведующий обрадовался ему:
— Молодец, вернулся. Чего тебе там, на Волге?.. Осенью приходи ко мне, снова будешь топить печки и учиться. Договорились? А пока что делать совсем нечего. Я скоро уеду отдыхать, на школу повешу замок.
«А пока что ходи мимо», — подумал грустно Колян и пошел разыскивать Спиридона. Солдат уехал в Мурманск сопровождать воинский эшелон.
Колян отыскал Крушенца, который на станционных путях сцеплял вагоны. Он совсем не обратил внимания на то, что Колян вернулся, будто и не ездил, а сразу, на миг оторвавшись от дела, спросил:
— Чего тебе?
— Так пришел, повидаться.
— Где работаешь?
— Пока нигде.
— Надо браться за дело, надо, надо! — и сам взялся прицеплять следующий вагон.
Колян потоптался недолго и ушел с горькой думой: «Плохо, когда ты никому не нужен. Тогда становишься не нужен и сам себе».
Колян поставил свою куваксу. Пожив несколько дней так: утром небольшая охота или рыбалка, затем возня с костром и обедом, а потом долгое шатание без дела, он снова пришел к заведующему школой и сказал:
— Я хочу помогать тебе мал-мала.
— Дело-то нашлось бы. Но у меня совсем нет денег платить. Согласен, расчет потом?
— Совсем не надо платить.
— А жить как будешь? Есть что будешь?
Колян перечислил свои богатства: одевка есть, обувка есть, мясо гуляет в лесу рядом, рыба плавает в озере. И деньги есть. Сохранилось немножко из тех, что заработал в школе истопником. А много ли надо ему… И рассказал:
— Сидит лопарь на берегу озера, хлебает ложкой воду.
«Ты что делаешь?» — спрашивают люди.
«Уху ем».
«Где же она, уха?»
«Вода — видишь? — в озере. Рыба — видишь? — гуляет в воде. А посолил я сам. Вот и уха».
Дела оказалось много: конопатить сильно продуваемые стены, красить потертые парты, белить печи… Колян захотел красить парты, он умел это: когда-то красил лодку. Заведующий, не доверяя словам, велел сделать пробу. Она удалась.
Тогда Колян получил краску, олифу, кисть, ключи от школы и разрешение жить в кухне, где был еще не убран его топчан с сенником.
Колян перебрался в школу, разложил свое хозяйство, потом сказал себе, как сказала бы Катерина Павловна:
— А теперь — в баню: по дороге-то, конечно, нахватался всякой нечисти.
После бани вскипятил чай и сказал, как много раз говаривала ему Ксандра:
— Мой руки и садись пить чай!
Он возразил воображаемой Ксандре:
— Я только что из бани, истратил целое озеро воды и кусок мыла. — Колян полюбил полоскаться в бане.
— А после того хватал руками грязные тоборки, малицу, двери. Мой, мой! — сказала бы Ксандра.
Старательно, с удовольствием, будто угождая ей, он вымыл руки. Чай пил не на полу, а за столом, хлеб не кусал прямо от булки, а сперва нарезал ломтиками. Напившись чаю и убрав все со стола, сказал:
— Теперь сядем заниматься… — так говаривала Ксандра. И долго читал, писал слова, цифры.
И потом всегда припоминал, чему в таких случаях учили его, чего требовали, и старался исполнять.
Если раньше казалось обременительно полоскать рот, чистить зубы, вытирать у порога ноги, есть вилкой, сидеть на табуретке, и делал он это неохотно, под нажимом, то теперь то же самое по своей воле стало легко, интересно. Колян давно хотел угождать Ксандре, а в разлуке это желание усилилось. «Буду делать все, как нравилось ей. Приедет в другой раз — похвалит меня».
От Ксандры пришло письмо. Оно было нарисовано крупными печатными буквами. Колян не умел еще читать скоропись.
Дорогой Колян-Колянчик, братишка мой далекий, лапландский. Как ты, где ты живешь-поживаешь? Пишу тебе в школу. Ты ведь обещал учиться. Я живу одна. Папа с мамой уехали в Башкирию, на кумыс. Погляди на школьную карту, которую мы с тобой глядели. Там недалеко от Урала есть город Уфа. Они уехали под Уфу. Я сильно отстала от подружек по гимназии и теперь догоняю их, все время сижу над книгами. Здесь сенокос. Кругом так пахнет Волгой. Иногда я бросаю книжки, убегаю в луга, ложусь на сено и дышу, дышу.
Пиши мне, пиши чаще, пиши все!
Ксандра.
Ответное письмо Колян писал, точнее, рисовал целый день, много раз бросал нарисованное в печку и набросал столько, что потом дрова разгорелись от одной этой бумаги, без всякой другой растопки. К вечеру письмо было кончено.
…Кысандра. Жеву я в школе, мажу чорно парты. Моих оленей комар угнал к морю. Остальное напешу потом. Песать рука устала, как целый день дрова рубила. Колян.
Ксандра писала раз в неделю, и Колян всякую неделю тратил день на ответ. Но в конце концов этот тяжелый труд пошел на пользу ему — рука стала писать быстрей, легче, красивей. Не думая о том, Ксандра сделалась для Коляна учительницей чистописания.
Через день из Петрограда в Мурманск проходил товаро-пассажирский поезд: в Хибины привозил новых людей, свежие газеты. И Хибины совсем мало отставали от Петрограда: на демонстрациях здесь ходили с петроградскими песнями и лозунгами: «Долой войну!», «Да здравствует коммунизм!», «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!». На митингах говорили петроградские речи.
Колян любил демонстрации и митинги, всегда нес какой-нибудь флаг, подпевал, старался повидать Крушенца, который почти всякий раз выступал перед народом. Крушенец был особо ловок на разговор, умел растревожить любой народ. Иногда ему сильно хлопали, иногда кричали: «Долой! Долой!»
Коляну он говорил обычно:
— Бывай, бывай, слушай! Скоро сам будешь, как мы, агитировать. Держись крепче нас, Совета. Твоя правда у нас. Для таких, как ты, мы, большевики, единственная опора. Все другие партии хлопочут только за себя, одни мы — за народ.
Покрасив парты и побелив печи, Колян ушел к морю собирать оленей. Путь лежал через родной поселок. Там Колян сперва проведал свою тупу. Она стояла так, как была оставлена прошлой осенью, никто не тревожил ее, закрытую наглухо.
Колян сел на порог. Против него посреди стены, черной, как наружная стенка котла, выделялось небольшое пятно посветлей. Вспомнил, что над ним трудилась, горевала, плакала Ксандра, и подумал: «Оно на память мне». Потом сказал себе:
— Ну, хватит сидеть дома, пойдем в гости, искать готовый чай, — и перешел к Максиму.
Старик был в отлучке, но недалеко: в очаге теплились угли, из котла, висевшего над ним, струился парок. Колян поставил в угол посох, ружье, сел и снял с плеч ранец. Он приспособил его вместо дорожного мешка.
Черная Кисточка осталась на воле с собаками. Там у нее было столько знакомых, среди них Пятнаш и Найда. Немного погодя раздалось ее ворчание, затем сердитый лай. Колян приоткрыл дверь поглядеть, кого встречает так негостеприимно Черная Кисточка. К тупе подходил Максим. Поравнявшись с собакой, он крикнул:
— Цыц! Тоже нашлась хозяйка-самозванка, — и отшвырнул ее ногой. Увидев Коляна, спросил: — Твоя? — И похвалил: — Хорошо, верно служит. Такая не даст в обиду своего хозяина.
Медленно, небольшими глоточками пили крепкий, до горечи, чай. И так же медленно, по слову в час, шла беседа.
