Ефим Пермитин - Три поколения
— Неужто не выспался? А я, брат, уж давно не сплю…
Мальчик старался говорить как можно спокойнее.
Так обманывал свой страх Зотик и раньше, когда, бывало, приходилось возвращаться с покоса ночью, только тогда он начинал петь или громко разговаривать с лошадью.
О том, что предстояло утром, боялся думать. А утро уже заглядывало в окошко.
Дверь подалась не сразу. За ночь ее завалило снегом, и Зотику пришлось порядком повозиться с ней. Зато выбравшись, он увидел, что буря затихает.
Гул ее еще наполнял воздух, но уже становился слабей и откатывался все дальше и дальше. Радовало, что будет тихий день.
— Им хорошо там, дома, на народе, а здесь один…
Заимка, горячие щи, удобная, широкая печка, на которой так хорошо слушать по вечерам рассказы дедушки Наума, потянули неудержимо.
Мальчик вернулся в избушку и торопливо стал собираться.
«Перво-наперво, в дробовик пулю надо…» — решил он и зарядил ружье.
Из сумки Нефеда выложил все лишнее, оставил только сухари; за пазуху сунул коробок спичек и соболью шкурку, за пояс — топор и рукавицы и решительно шагнул за дверь.
— Будь, что будет, не умирать же здесь от страху…
Бойка выскочил из избушки вслед за Зотиком.
Глава VI
Идти было тяжело, в рыхлом снегу лыжи оставляли глубокий след. Бойка, сунувшийся было вперед, вернулся на лыжню. Зотик знал, что держать нужно на полдень, что Щебенюшихинский белок должен быть влево и идти нужно сначала вниз по речке. Этого было достаточно, чтобы уверенно двигать лыжами и шагать вперед от затерявшейся в горах промысловой избушки, домой.
Поравнявшись с россыпью, на которой была Нефедова могила, Зотик не узнал ее. Вместо каменных валунов блестела широкая, убегающая ввысь лента, вся в причудливых гребешках, наструганных гулявшим здесь ветром.
В тайге снегу было меньше. Зотик шел тайгой, лишь время от времени, чтобы не сбиться, выходил к берегу речки.
«Ежели с того увала поверну вправо, то впереди, влево, должен быть Щебенюшихинский белок. Когда шли сюда, он был вправо», — соображал Зотик.
От быстрой ходьбы волосы у него взмокли — пришлось снять шапку, заткнуть ее за опояску. В горле становилось сухо. Зотик ел снег.
Тайга, засыпанная снегом, онемела. Часто попадались следы белок, горностаев и колонков. На одном из увалов Зотик пересек свежий соболий след. Но он теперь не интересовал его. Все внимание мальчика было сосредоточено на Щебенюшихинском белке. Ему казалось, что, увидев белок, он будет спасен.
Зотик плохо помнил, сколько времени он шел… Ноги его еле сгибались в коленях. Сумка и дробовик все тяжелели, шаг становился все медленнее, и все чаще думалось, как хорошо было бы присесть и отдохнуть.
Выбравшись из густого пихтача, увидел, что вершины гор играют отблеском заката.
Надвигались сумерки.
Зотик растерялся. Вечер застал его на полпути до Щебенюшихинского белка, у которого, по рассказам Нефеда, была промысловая избушка козлушанского охотника Мокея.
Из последних сил Зотик шел вперед, все еще рассчитывая натолкнуться на избушку. Бойка, голодный и измученный, понуро плелся сзади. Совсем стемнело.
Идти дальше было бесполезно. Голова мальчика горела. Он понял, что простудился, но все еще шел, боясь остановиться. Ему казалось: остановись он хоть на минуту — и ему уже не встать никогда.
«Непременно надо идти…»
А так хотелось лечь, сбросить лыжи и вытянуться во весь рост.
Шел уже бессознательно, натыкаясь на стволы деревьев.
Когда лыжи уперлись во что-то невидимое, он не удивился этому и опустился на снег.
Очнулся от холода. Первое время Зотик не мог понять, где он и как попал сюда. Только заметив свернувшегося у ног Бойку, вспомнил и поднялся.
— Куда это мы попали с тобой, Бойка? — с трудом прохрипел он. Язык у него распух, одеревенел и перестал слушаться.
Поваленная бурей пихта лежала поперек снежной поляны. Зотик протянул руку и накололся на засохшие иглы.
— Валежина… сухая…
Зотик вытащил из-за опояски топор и застучал по мертвым сухим веткам. Но топор вываливался из рук. Зотик опустил его в снег и стал ломать ветки рукой.
Под руку попался клок пихтового мха.
— Дедова борода![20] — обрадовался Зотик.
Он вытащил спички и поджег мох.
Пламя мгновенно обняло сухой лапник. Маленькая полянка со следами лыжни, казалось, горела, покачиваясь из стороны в сторону.
Зотик снял с плеча ружье и опустился рядом с Бойкой.
И странно: как только он бросил работу — почувствовал страх.
Огонь костра сгущал тьму за пределами полянки. Пихты теперь казались уже не пихтами, а болотными чудищами, по-журавлиному поджавшими одну ногу.
Костер угасал, и чудища надвигались все ближе. Зотик увидел протянутые к нему волосатые руки и даже маленькие зеленые глазки…
Помертвевшие губы мальчика пытались прочесть заученную когда-то молитву, но рот точно ссохся.
— Да во-во… да воскреснет бог и расточатся врази его… — начинал Зотик и никак не мог кончить.
Бойка взвизгнул во сне. Зотик вскочил, и одноногие чудища в метнувшемся пламени костра тоже отпрыгнули. Зотик вскрикнул, схватил ружье и, не целясь, выстрелил в самого толстого однонога.
— Гоп-гоп! — заржали разом лесные чудища.
Проваливаясь в снегу по пояс, Зотик пустился бежать, но споткнулся и упал. Бойка, почуявший звериным своим чутьем недоброе, завыл.
Глава VII
— Ишь ведь, как христовы надсаживаются. На кого бы это? — загнусавил Анемподист Вонифатьич.
— Далеко, знать, до свету еще, — пробасил, отозвавшись на голос Вонифатьича, большой и нескладный Мокей.
За стенами промысловой избушки захлебывались от лая собаки.
— Ума не приложу, на кого бы это собачонки?
Анемподист Вонифатьич, жидкобородый старик, метивший в уставщики[21] и добавлявший поэтому «святое» слово кстати и некстати, снова заговорил:
— С час, поди, уж, как разбудили, окаянные… Терьку бы поднять, что ли, господи Исусе. Эк его нахрапывает, благословенный.
— Жеребец, чистый жеребец, — вновь громыхнул Мокей.
— Терька! Терька! Проснись, сынок, да посмотри-ка, на кого там лают они. Проснись, возлюбленный сын Сирахов!
Но Терька только мыкнул что-то во сне и захрапел еще громче.
— Вот так храпит, должно, зверя чует, — загоготал Мокей.
— Ткни ты его, Христа ради, Мокеюшка, под бок — может, проснется.
Мокей схватил за плечо Терьку и стал трясти.
— Спит, дьяволенок, хоть ноги выдергивай или милиционера зови с шашкой…
— А ты ему ноздри, свиненышу, зажми, а не то горячую головешку под хвост сунь… подскочит! — пискливо посоветовал Мокею Зиновейка-Маерчик, зять Анемподиста.
Мокей нащупал нос Терьки и сильно сжал его. Терька вскочил и завертел головой.
Даже степенно-набожный Вонифатьич не удержался от смеха, Мокей же так и покатился по нарам:
— Эк, эк его подкинуло, чучелу!
— Согрешишь с вами, непутевыми, бесу служишь, — хихикал в жиденькую бороденку Анемподист Вонифатьич.
Но Терька, помотав головой, вновь упал на нары и захрапел еще громче.
— Неужто опять спит? — удивленно пискнул Маерчик и, не выдержав, поднялся на подмогу Мокею. — Постойте, я разбужу его, сурка.
Приоткрыв дверь избушки, он захватил ком снега и шагнул к нарам.
— Где он, сплюк распронесчастный, двинь-ка его сюда, Мокей!
Нащупав ворог Терькиной рубахи, Маерчик сунул туда ком снега.
Терька в ужасе вскочил на нарах и стукнулся головой о низкий потолок избушки.
— Про… проняло! — загромыхал Мокей, покрывая жирным басом подвизгивания Анемподиста и Зиновейки.
Наконец Вонифатьич угомонился.
— Надерни-ка обутки, Терюшка, да выдь-ка на свет божий, — снова пропел старичонка, — посмотри-ка, на кого это они там лают-то. Вот уж около часу будим тебя, да ты словно маковником опоенный… Выдь-ка, бога для, возлюбленное чадунюшко.
Терька стал одеваться.
— И кому бы это быть в нощи вавилонской? — доискивался Анемподист. — Волку в тайге — не нога по этакому-то уброду… На кого бы это им?
Терька оделся и вышагнул за дверь. После густого, спертого запаха избушки морозный воздух опьянил его. Брызгами метнулись звезды в далекой синеве неба.
Осмелевшие собаки бросились к пихтачу, не переставая лаять. Эхо, ударяясь о горные ущелья Щебенюшихинского белка, дробилось хрусталем.
Терька катнулся к увалу и остановился перед спуском в речку.
Собаки, проваливаясь в надувах снега, на бегу в гору смолкли, и ухо Терьки ухватило протяжный вой. Терька перекрестился. Круто повернувшись, он побежал к избушке, чувствуя, как по телу сыплется дрожь.
— Что так долго? — спросил его Анемподист.
