Абдурахман Абсалямов - Огонь неугасимый
— Что ты говоришь, Надя! Не надо… Не обижай меня…
— Я не хотела обидеть тебя, Ильшат, но… были уже такие… И как раз те, которых я считала наиболее близкими друзьями. И потом… будь ты одна, Ильшат!.. Но ты ведь жена нашего… — Яснова запнулась.
— Какие нехорошие слова ты сказала, никогда больше, слышишь, никогда не говори их… — обиделась Ильшат.
— Прости, Ильшат, — произнесла Надежда Николаевна.
— Не воображай, Надюша, что я так уж счастлива, — вырвалось у Ильшат. — У меня тоже, может, свое горе есть, и для меня не такое маленькое… Только оно другим не видно.
И Ильшат открылась подруге, не таясь ни в чем. Она говорила о том, что ее мучит ощущение, будто невидимый обруч изо дня в день все сильнее сдавливает грудь, мешая дышать, жить, радоваться, даже горевать, даже ненавидеть. Не скрыла и того, как постепенно все больше грубеют ее чувства, как вся она внутренне деревенеет. Жаловалась на одиночество. Никому она не нужна, ни для какой работы не пригодна. Будущее страшит ее. Если она в лучшие годы, в пору расцвета, не сделала ничего путного, то что же ей ждать через десять — пятнадцать лет? Жизнь ведь не повторяется. И превратится она в старушонку, стерегущую дом, в няньку, присматривающую за детьми сына, стирающую за ними пеленки. Ей уже и теперь тяжело смотреть на свой диплом, на трудовую книжку, когда они случайно, бывает, попадутся на глаза. Если она не найдет в себе силы порвать со своей теперешней жизнью, то пройдет совсем немного времени, и эти бумаги, так много сулившие ей, останутся лишь горькими свидетелями ее понапрасну загубленной, незаметно промелькнувшей в мелких домашних заботах жизни.
Хасан часто приходит с работы раздраженный, недовольный, но из-за чего, почему — Ильшат не знает, он с ней не находит нужным говорить об этом. А раз так, она лишена возможности делить с ним его горе, поддерживать его, хоть чем-нибудь помочь.
— Так вот и живу, Надюша. Трагедия, правда?..
Пора было расходиться по домам, а они все стояли на углу, рука об руку, как бывало когда-то в школьные годы.
— Я сегодня всю ночь глаз не сомкну… — вздохнула Ильшат.
— Я тоже.
А по небу все плыли тяжелые, сеющие холодный дождь тучи. Изредка проглядывала на несколько мгновений одинокая звездочка, и тут же тучи наплывали на нее.
Огни в домах гасли один за другим. Трамваи проходили почти пустые, все они шли в одном направлении — в парк. Пролетавшие изредка мимо машины освещали фигуры двух женщин, стоявших на углу. Одна из них была в черном плаще, другая в легком осеннем пальто и шали.
9Как ни сильна была радость старика Уразметова по поводу рождения внуков, он не мог не заметить, что в большой, дружной семье его не все ладно.
Сорок с лишним лет уверенно держал он ее в своих крепких руках. Хоть и не совершила его семья ничего выдающегося, хоть и не богата была она знатными людьми, старик пребывал в спокойной уверенности, что это была хорошая, правильная семья, живущая честным трудом, семья, стойко переносившая все испытания. И старый Сулейман имел основание надеяться, что, когда придет его час, он со спокойной совестью сомкнет веки. Но, похоже, чего-то где-то недосмотрел. И больше уже не в силах ничего исправить. Теперь кайся не кайся — ничего не вернешь. Недосмотрел. Жизнь не начнешь заново.
Тяжелее всего было для Сулеймана Уразметова сознание, что он, тревожась уже давно отошедшими от него печалями и думами молодых, вынужден по-стариковски каждый день, каждый час ждать, как бы не свалилась новая нежданная беда. Все в нем восставало против неумолимого закона природы, и он никак не мог примириться с ним. Хотелось и теперь, как в прежние годы, когда дети были маленькими и он, встав, одним движением руки избавлял их от ребячьих невзгод и огорчений, подняться во весь рост и разогнать нависшие над его детьми тучи. Но ему самому становилось смешно от подобных мыслей. Ты что, один из рода Уразметовых? Разве в жилах твоих детей течет не твоя буйная кровь? Думаешь, они потерпят, чтобы ты начал наводить у них в душах свой порядок? Потерпят, жди!
То, что зять не пришел на роди´ны, оскорбило Сулеймана, но вдвойне было оскорблено отцовское сердце тем, что одинокая Ильшат явно чувствовала себя неловко на народе. Еще тогда, когда он впервые пришел в дом зятя, он понял, что крылья у дочери надломлены, и с того дня не находил себе покоя. Сегодня, на роднах, на фоне всеобщего веселья, ему еще яснее стало, как глубока душевная рана Ильшат. «Похоже, здорово у них отношения разладились…» — подумал он. За этой мыслью потянулись вереницей другие. Не сам ли Сулейман виноват в этом? Пошел, нашумел, старый дурак, — и вот вам, пожалуйста… Но разве он знает, как они жили до того? Неужели у Ильшат хватило выдержки в течение двадцати с лишним лет скрывать от отца душевные муки? Ни разу за все это время он не слышал от нее ни одной жалобы на мужа. «Да-а, — вздохнул старик, — чужая жизнь — потемки…»
…Поначалу Сулейман-абзы не обратил особого внимания на то, что Гульчира ходила мрачнее тучи, пропустил мимо ушей нелепую сплетню, пущенную о ней. Он был глубоко уверен, что дочь его сумеет сама защитить свою честь, понимал, что сплетни о ней — результат злой зависти. Не очень удивился он и тому, что влюбленные, вроде бы ни с того ни с сего, перестали встречаться друг с другом. «Кто из нас не мучился ревностью, не вздорил с любимой. Если по-настоящему любят — помирятся…» В тот день, когда привезли малышей, Сулейман намеком дал понять это Гульчире.
Но, когда он увидел, что ссора затягивается, что красные, опухшие глаза Гульчиры не просыхают от слез, спокойствие покинуло его, в него будто шайтан вселился. Замучили сомнения. Они точили его, как мышь точит дерево.
Когда Гульчира давеча, вся в слезах вскочив из-за пианино, бросилась в комнату Иштугана, беспокойство с новой силой охватило старика. Он решил завтра же с утра взяться за Назирова, тряхнуть его хорошенько.
«Я покажу ему, шлепоносому, как смеяться над девушкой. И Акчурина — чурбана с глазами — проучу!» — негодовал старик. Но, когда ярость немного спала, решил, что лучше, пожалуй, не спешить. Поторопишься подправить бровь, да выткнешь глаз. Не лучше ли попросить невестку Марьям поговорить потолковее с Гульчирой? А может, они уже и поговорили?.. Да, лучше обождать. А придет нужда схватить, потрясти за ворот, — схватит, не посчитается, что начальники.
«Девушка — она подобна хрупкому сосуду, не будешь беречь как зеницу ока, — разобьется. Пока не сдашь хозяину, материнская душа ни минуты покоя не знает», — говорила, бывало, его старуха. Сулейман тогда посмеивался над словами жены, — они вырвались у нее как-то в пору девичества Ильшат, — а теперь вот сам плакать готов. Эх, будь жива его старуха, не болела бы у Сулеймана об этом голова. Он и не заметил, как выросла Ильшат, как ушла из отцовского дома. Думал, и с Гульчирою так будет — без шума, тихо-мирно уйдет. «Да, не все в жизни получается так, как ты загадываешь. Недаром говорится: пока ребенок растет — тяжело рукам, а вырастет — сердцу».
Ильмурза — мужчина, можно бы о нем не беспокоиться. Сверстники его, как посмотришь, давно своих детей воспитывают. В армии был. Жизнь повидал. Но Сулеймана и его судьба тревожит. Пять пальцев на руке, и какой ни отрежь — все больно.
С той минуты, как старик узнал от Иштугана, что Ильмурза собирается ехать в деревню, в сердце его закралась смутная тревога: куда, зачем? Правда, сейчас много молодежи откликается на зов партии, тянется в деревню. На очень большие дела, с лучшими побуждениями едут. С завода, где работает Сулейман, сколько уже народу поуехало. И если его Ильмурза с той же святой целью собрался, — счастливого ему пути. Сулейман только рад будет этому. Но старик слишком хорошо знал своего сына. Человек, не владеющий толком ни одним ремеслом, прыгающий, что воробей, с места на место и кончивший тем, что встал за буфетный прилавок, — сможет ли он выдержать в куда более тяжелых условиях, чем на заводе? Бывало ли когда, чтобы человек, не умеющий у себя дома сварить похлебку, в чужом доме сварил кашу?
Не велика штука уехать — для этого не требуется большого мужества. В старину говаривали: прежде чем ехать, подумай о возвращении. В тысячу раз лучше вовсе не трогаться с места, чем, уехав с добрым именем, вернуться опозоренным.
«Надо было женить его, непутевого», — подумал Сулейман. Об этом он с Ильмурзой не раз и не два, раз пять уже толковал. И всякий раз слышал в ответ одно:
— Успею еще, отец, хомут надеть, это от меня никуда не уйдет!
Подобные ответы выводили Сулеймана из себя.
— Га!.. Боишься надеть хомут! А тебя что, без хомута на свет выпустили? Просто потянули за уши — готов голубчик! Разве не носила тебя мать в утробе? Может, скажешь, черт подери, не приходилось стирать за тобой мокрые пеленки, га? Гляди, до чего спесивый мурза! Норовит по жизни вприпляску, на манер пристяжной, пройти. Нет, если ты мужчина, — впрягайся коренником… Да хомут надень побольше! Надень и тяни, что есть силы, так чтоб сердце к горлу подкатывало, а не сваливай на других. Вот тогда ты настоящий джигит!
