Ратниковы - Анатолий Павлович Василевский
Наотрез отказалась тогда. Нет, нет и нет!
А кого еще было в председатели ставить? Война шла. Так и председательствовала всю войну.
— А у меня снимка такого нет, — повторила она хрипло. Медленно, медленно распрямилась, остро взглянула: — Нет.
Мать сидела с виноватым видом — сказала только:
— Что ж, снимок… И людей многих нет в живых, кто на снимке тут.
Она, кряхтя, дотянулась рукой до фотографии, чуть погладила:
— Вот они — мы, молодые. А вглядись-ка: кто в живых остался? Ну, ты. Я, Платон… А Ваня Уколов на войне пропал. Красивый был — девки вздыхали по нем… Пропал.
Яковлевна машинально как-то кивнула.
— А вот Федя Великанов. Стеснительный был… Тоже убили. И Ратниковых поубивали… Ивана…
— Убили, — проскрипела Яковлевна.
— Этот без вести пропал. А этого тоже убили. И этого. И Алексеича…
— Убили, — сказала Яковлевна.
— А вот еще Алексеич. Александр Ратников. При Тихоне его еще не стало…
Яковлевна сжалась вся. Чуть слышно сказала:
— Не в свое дело встрял. Богатеев раскулачивали, а он встрял.
— Встрял, — отозвалась мать. — Встрял, а убивать-то за что было?
Яковлевна глядела сердито, по-ястребиному, но молчала.
— Так что и Тихон…
— Что Тихон?
— Дров наломал немало.
Яковлевна то ли вздохнула, то ли простонала, спросила чуть слышно:
— А Мишку Недогонова за что повесили? А в Тихона в самого стреляли?
— Александр, что ли, стрелял-то?
Яковлевна медленно опустила голову. Подняла темную трясущуюся руку, ткнула пальцем в фотографию.
— К этим двоим концы сходились.
— К ним, а не докажешь.
— Не докажешь.
Яковлевна отодвинула от себя фотографию:
— Глядишь — только душу бередишь: честных да прямых в живых нет почти, а хитрющие да скользкие — те живы, от всех бед увернулись, уцелели…
— Так, так, — сказала мать.
— А ты Тихона хаешь.
— Да я не хаю, не хаю!
— Старое ворохнешь — тут и вражда.
— Вот то-то. — Мать цмокнула губами. — Только на снимке этом и остались все вместе. Тут и Алексеичи, тут и Тихон.
— И Матвей.
— И Матвей.
3
Старухи на какое-то время забыли о Ратникове, и он, безучастный, сидел молча, опустив меж колеи руки.
…Встретились — ушли в прошлое… Не туда почему-то, где молоды были, крепки и счастливы…
Потому, что плохое памятно больше хорошего?.. Нет, наверно… С жизнью, наверно, сильней всего связаны они тяжким да горьким. Кровью и потом отдает свою жизнь человек другим — вот и вспоминается тяжкое чаще…
Ратникова тронули за колено, и он увидел вопрошающий встревоженный взгляд матери.
Не все горькое, что пало на ее долю, испила еще…
— Говорим, Матвей жив.
— Ползает, — сказала Яковлевна.
— Тот, что в деревню после войны вернулся? — нехотя спросил Ратников.
— Он, он.
— С трудовыми медалями пришел тогда.
Ратников взглянул в окно. Там, через улицу, в другом порядке, стоял огромный дом Матвея Уколова. За кустами сирени угадывалась крыша, и Ратников представил себе долговязую, согнутую над клюкой фигуру старого Матвея и вздохнул.
И Матвея, и Яковлевну, и мать знает он, помнит только старыми, а на фотографии они молодые и красивые…
Вслед за Ратниковым и старухи повернули головы к окну и притихли.
Вспомнив о Матвее, вспомнили, наверно, далекое-предалекое, такое, о чем уж давно не думали, — вспомнили, наверно, тот день, то сонное, припорошенное снегом утро, когда Тихон привел в деревню пустоваловских комбедовцев — привел, чтобы дать «останний бой мироедам».
Раскулачили в тот день две семьи. Вошли тогда комбедовцы в деревню и с налета, скопом, ввалились в хоромы Сопрыкиных. Окружили каменный лабаз. И в считанные минуты собралась тогда ко двору Сопрыкиных вся деревня. Покудова тихо творилось в доме что-то неведомое, стояла деревня безмолвной, шумно дышащей толпой — тянули шеи, глядели снизу на высокие окна. Кой-кто утирал слезы, кой-кто посмеивался, но никто не ввязался, не встрял, не заступился за Сопрыкиных, перед которыми, считай, каждый из односельчан не раз ломал шапку — просил в долг под проценты и семян, и муки, и соли…
Повязали комбедовцы Сопрыкиных, сторожить поставили пустоваловского мужика с ружьем, пристукнули осатаневшего кобеля и гуртом повалили мимо ратниковского двора, через улицу, ко двору Сидора Уколова — мужика крепкого и богатого.
В хозяйстве Уколовых было шесть мужиков и парней, восемь баб да девок — столько крепких крестьянских рук. Высился их восьмистенный дом под стать кулацкому, и держался у них в сусеках хлеб даже в самый неурожайный год, и выгоняли они в любую весну со двора сытую скотину, а сами всегда щеголяли в новых дубленках да катанках, в атласных рубахах да яловых сапогах, в шелковых сарафанах да новых галошах.
Когда осадили комбедовцы двор Уколовых, первым взялся за топор младший сын Сидора — Матвей. Александр Ратников, который прислушивался к речам Тихона и хаживал иногда в Пустовалово на комсомольские сходки, вдруг кинулся на подмогу к Матвею — весельчаку и задире, лапавшему на гулянках девок, часто затевавшему драки и подтрунивавшему над Александром, тихим дружком своим и любовным соперником.
Никто и никогда так и не узнал, что побудило Александра, этого молчаливого, застенчивого великана, кинуться с голыми руками против наганов и ружей, кинуться против своего старшего товарища и единоверца Тихона, он пытался уладить все миром, примирить непримиримое у своих, у деревенских.
Но кинулся тогда Александр драться, и деревня сразу разделилась надвое, и даже в самих мужиках тогда все раздвоилось. Стародавнее, от прадедов и прапрадедов, от неведомой старины живущее в них чувство уважения к всякой собственности схватилось с жившим веками в крестьянине сознанием несправедливости и бесправия, вечного унижения бедняка перед богатеем.
И сцепились мужики. Одна сторона держалась яростью тех, кто не желал отдавать нажитого собственным горбом, а другая — упорством, силой комбедовской организованности и мандатов, скрепленных лиловыми печатями, да еще убежденностью в правоте своего дела. И обе стороны верили тогда, что правда на их стороне…
И Яковлевна, и тетка Настя обе теперь припомнили, наверно, тот припорошенный мягким снегом день и то, что именно в тот день Яковлевна враз потеряла сразу обоих своих ухажеров и женихов — Александра и Матвея. Припомнили, наверно, как в тот день, по тому мягкому снегу уползал к забору, волоча за собой по-собачьи ноги, избитый кольями Александр, и как возле него горько плакал, сидя в том же снегу, бывший перед этим на стороне Тихона подросток еще Платон, и как по тому же снегу увозили в милицию скрученного как зачинщика Матвея, а чуть погодя уходил по тому же снегу и унылый обоз раскулаченных.
Кто знает, что пришло теперь на
