Лидия Вакуловская - 200 километров до суда... Четыре повести

На крыльцо вышла женщина в белом халате и умерила Лешкин пыл.

— Папаша, — сказала она, — вы расколете стекло. Ай-я-яй, такой большой, взрослый человек, а ведете себя как ребенок.

Лешка спрыгнул на землю, виновато развел руками:

— Извините…

Прибежал запыхавшийся Коля Коржик, притащил целую авоську оранжевых апельсинов — раздобыл на корабле.

— Сказал достану, значит достану! — Он поднял и встряхнул авоську. — Ну и жизнь, скажу я вам, у моряков: живут — апельсины жуют, мне бы их заботы! Да, мне бы их заботы!

Лешка схватил авоську, пошел передавать апельсины Нюше, а Коля Коржик подмигнул своей Верочке, потом жалобно сказал Кате:

— Катюша, прости меня, негодяя. Хочешь, я публично покаюсь?

— Ладно, прощаю, — улыбнулась Катя. — Но все равно ты нехорошо сделал.

— Неужели ты хотела, чтоб я предал Лешку? Нет, ты серьезно хотела? Я ведь сам когда узнал? Зимой узнал. Лешка приехал, по секрету сказал.

— Да ну тебя, — отмахнулась от него Катя. — Все знал и молчал, а мы, как дурочки, в милицию бегали.

— Правильно, Катюша, ругай его, подлеца! — весело сказал Коржик. — Так ему, Коржику, и надо!

От больницы не расходились долго. Нюша еще не раз подходила к окну, жестами переговаривалась с девчонками, а Лешка еще не раз взбирался на подоконник и прилипал к окну.

Ночью «Витязь» дал три прощальных гудка и покинул порт, увозя всех, кто хотел уехать. Шура Минаева в последнюю минуту передумала и осталась в поселке. Она вдруг рассудила, что если Катя уезжает, ей лучше всего остаться в Каменном Сердце, где живет Алик Левша. Не могла же она знать, что ровно через два дня после ухода «Витязя» Алик Левша возьмет расчет и улетит в неизвестном направления.

Жизнь в Каменном Сердце покатилась дальше, побежала своим чередом.

Но дальше тоже было немало всяких интересных и неинтересных событий.

Например, трижды собирался рухнуть Дом культуры. Сперва крепко наклонилась его правая сторона, но как-то выстояла. Потом, месяца через два, крен покосил левую сторону. А потом был какой-то сильный толчок в фундаменте, После чего обе стороны странно выравнялись, и больше никогда никаких ни трещин, ни перекосов здание не давало.

Всякие курьезные штуки сотворились и в те дни, когда пришло тревожное известие, что с Курил на Каменное Сердце надвигается волна десятиметровой высоты. Волну решено было встретить эвакуацией в сопки. А еще решено было, что эвакуация в сопки начнется по условному гудку котельной. Поскольку гудок в котельной накануне забарахлил, его принялись чинить в срочном порядке, и ремонт возглавил Коля Коржик. Гудок починили ночью, и Коржик тут же опробовал его работу, послав в воздух условный сигнал, по которому следовало начинать эвакуацию. Жители с вещами выскочили по тревоге из домов и, не обнаружив у подъезда необходимых на случай эвакуации грузовиков, пешим ходом припустили в сопки, того не зная, что грозная волна давно спала и растворилась в водах Тихого океана.

Такое легкомысленное обращение с гудком Коржику, конечно, не прошло даром, а закончилось для него строгим комсомольским выговором.

Ну и еще масса всяких всячин происходила и происходит в Каменном Сердце, а заодно и в жизни вновь приехавших новоселов.

Но об этом как-нибудь в другой раз.

А пока хватит. Точка.

Пурга уходит через сутки

1

Еще с вечера все было решено. Еще с вечера Платон Ушаров знал, что утром полетит к Медвежьей сопке, снимет поисковую партию Красова. Того самого известного геолога Красова, которому каждый год не хватает весенне-летне-осенних месяцев для изыскательских работ и которого каждый год прихватывают в тундре крутые морозы. Его партию приходится в срочном порядке самолетом перебрасывать на базу.

Еще с вечера было решено, что, сняв геологов, Ушаров сделает два рейса на полярную станцию близ Конергино. Что касается дальнейших рейсов, то их пока разрабатывало и утрясало начальство.

Но уже под утро весь стройный график полетел вверх тормашками.

Разбуженный телефонным звонком, Ушаров услышал в трубке размеренный басок командира подразделения:

— Старик, срочно собирайся. Тут такое дело: надо помочь районной авиации. Их санитарная машина ушла по вызову, а в Апапелхе — тяжелобольная. С тобой наш хирург полетит. Заврайздравом просит так: если возможно, транспортируйте больную в райцентр, нет, хирург будет оперировать на месте. Попутно захватишь груз для Редьки. Уяснил вопрос? Ну пока.

Столь непредвиденное сообщение обрадовало Ушарова. Конечно, радости в том, что где-то мучается от боли, а возможно, умирает человек, мало. Вернее, тут вовсе не до радости. Но Ушарова радовал сам рейс, не причина его, а сам факт: то, что предстоит лететь в Апапелх. Именно в Апапелх, а не к Медвежьей сопке. И если бы ему сейчас, скажем, предложили лететь в Москву или на берег Крыма, где в разгаре бархатный сезон, это обрадовало бы его куда меньше. Даже вовсе не обрадовало бы.

В Апапелх Платон Ушаров рассчитывал попасть не раньше чем через месяц. Тогда Апапелх станет перевалочной базой. И вот почему. Если поставить на карте две точки: одну в глубине чукотского материка, там, где базируются корабли полярной авиации, в котором служит Ушаров, а другую — в глубине Ледовитого океана, там, где находится дрейфующая станция «Северный полюс», и соединить их линией, то поселок Апапелх окажется как раз на серединке этой линии. Он, поселок Апапелх, всегда остается той точкой, на которой кончается чукотский материк, то есть земля, и начинается Ледовитый океан. Или наоборот, на которой кончается Ледовитый океан и начинается земля, то есть чукотский материк. И поэтому нет лучше перевалочной базы, чем поселок Апапелх, для переброски грузов с материка на «СП», когда «СП» пускается в дрейф по юго-востоку Ледовитого океана.

Но в Апапелх, как уже известно, Платон Ушаров думал попасть не раньше как через месяц. Ибо только через месяц «СП» выйдет на самую подходящую долготу, займет самую подходящую широту в океанском просторе для того, чтобы летчики начали переброску грузов.

И вдруг — на тебе! Командование, словно учло, что сегодня у него, так сказать, исторический день (стукнет сорок), и в качестве сюрприза преподнесло этот нежданный-негаданный полет. Что ж, огромное спасибо командованию.

Ушаров тут же поднял на ноги свой экипаж. Пока ребята умывались у крыльца гостиницы (экипаж был холостяцкий, и все летчики обитали в гостинице), подошел автобус. В девять позавтракали. В половине десятого были на аэродроме.

Чернота ночи медленно расплывалась в утреннюю синь. Но до рассвета еще было далеко. Звезды потихоньку, украдкой, точно совершали недозволенное, покидали небо. А те, что оставались на нем, заметно бледнели, свет их становился тоненьким и блеклым.

Фонари скупо освещали аэродром. Только взлетную полосу жарко обжигали лучи двух лупатых прожекторов, глазевших с высокой крыши диспетчерской. В конце взлетной полосы, присев на хвост, сиротливо стоял их самолет. К нему, густо пыля снегом, бежал веселенький, выкрашенный в белый цвет (а что, неплохо придумали!) бензовоз, неся в своем вместительном чреве живительный напиток для моторов — очищенный, профильтрованный, высококачественный бензин марки «А».

Выйдя из автобуса, экипаж раскололся: четверо пошли к самолету, а Ушаров свернул к диспетчерской.

Дежурил сегодня Семен Андреевич Воронков — старый северный служака, работавший на этом аэродроме третий десяток лет.

— Привет, Андреич! Какую подлость готовят нам сегодня боги-синоптики? — спросил Ушаров таким тоном, каким говорят люди, не умеющие да и не желающие скрыть большую, нежданно навалившуюся радость.

— Пока ничего такого, погода в норме. — Воронков подал Ушарову задание на вылет, предупредил: — С тобой летит пассажир.

— Опять — двадцать пять! До каких пор на грузовые машины будут сажать пассажиров? — Похоже, Ушаров пытался возмутиться. Но возмущения не получилось. И голос, и взгляд его свидетельствовали, что говорит он это просто так, скорее для порядка.

Воронков заметил настроение командира и спросил:

— Не к награде ли тебя представили? Я слышал, на некоторых ребят послали в Москву документы.

— На некоторых только послали, а некоторые уже получили, я, например. Так что поздравь и будь здоров, Андреич! — ответил Ушаров и, легонько припечатав широкой ладонью плечо Воронкова, вышел.

В коридоре навстречу Ушарову со скамьи поднялась женщина в просторном, туго набитом ватой пальто (на случай стоградусных морозов, что ли?), круглолицая, загоревшая тем цепким южным загаром, который держится всю зиму, от сезона до сезона.