Иван Кудинов - Переворот
— На всякий случай. Авось пригодится. А вы что предлагаете?
— Ни-че-го. Я же вам говорил: не имею полномочий. И потом, — помедлил чуть, — сдается мне, штабс-капитан, что вам не меморандум нужен, а признание Каракорумом вашей диктатуры…
— А ты дипломат, подполковник, — усмехнулся Сатунин. — Как в воду глядел. Надеюсь, ты-то понимаешь, на чьей стороне сила?
— Понимаю.
— Вот и прекрасно! Думаю, Гуркин тоже поймет… После разговора с военспецем Каракорума Сатунин решил, что здесь, в этой клоаке, ухо надо держать востро А главное, никаких церемоний и сантиментов. Он приказал перекрыть все въезды и выезды, усилить наряды, установить пулеметы на всех основных улицах — на крышах домов, на колокольне… Ему доложили: святые отцы недовольны его самоуправством и просят не осквернять божьи храмы. Сатунин отмахнулся:
— Бог простит. А со святыми отцами у меня нет времени вести переговоры. Передайте, что я им добра желаю, пусть и они по-доброму себя ведут. А то ведь я тоже могу обидеться…
На другой день, под вечер, вернулся Гуркин. И Сатунин решил сам нанести председателю Каракорум-Алтайской управы визит. Гуркин встретил его подчеркнуто сухо и даже неприветливо. Кивнул на стул. Подождал, пока Сатунин усаживался. Спросил раздраженно:
— Скажите, по какому праву въезд в Улалу закрыт? пришлось простоять битый час, пока меня пропустили…
— Приносим свои извинения. Это наши часовые перестарались. А въезды перекрыты исключительно с одной целью: не допустить никаких провокаций… Надеюсь, это не только в наших, но и в ваших интересах.
— Слишком многих волнуют наши интересы. Сатунин пропустил мимо ушей эти слова.
— Аргымай передавал вам поклон, — сказал он после паузы, и это прозвучало как пароль. Гуркин поднял голову и посмотрел на Сатунина пристально:
— Вы знаете Аргымая?
— А кто его не знает? Знаю и Аргымая, и брата его Манжи. Кульджины — хорошие люди. Они и о вас, Григорий Иванович, очень высокого мнения, — улыбнулся Сатунин, решив на этот раз действовать дипломатичнее. — И мне, по правде говоря, не хотелось бы иметь другого мнения…
— Мнение должно быть у каждого свое, — сухо возразил Гуркин.
— Да разумеется, я тоже ценю это в людях, — пытался дипломатничать Сатунин, хотя давалось ему это нелегко, и он в конце концов выдохся. — Давайте говорить прямо. Объявленная мною военная диктатура, хотя и крайняя мера, но исключительно важная и необходимая. И она в наших общих интересах.
— Что же у нас общего? — спросил Гуркин.
— Любовь к Горному Алтаю. Разве этого мало? Наша цель — искоренить сам дух большевизма, отстоять тем самым законные права алтайского народа на самоопределение…
— Слишком много невинной крови проливается, штабс-капитан.
— Почему же невинной? Всякие жертвы — это неизбежность войны. Я вас понимаю, вы человек сугубо штатский, художник по натуре, и на многое смотрите другими глазами, чем мы, люди военные…
— Это что же за взгляд у вас, у военных, такой особый? — иронически поинтересовался Гуркин.
— Нам чужд всякий пацифизм. И я лично другого пути не вижу и не знаю. Подскажите, если вы знаете, — Сатунин выжидающе помедлил, по Гуркин не ответил. — Вот видите, и вы не знаете. Мне, Григорий Иванович, хочется одного: чтобы Каракорум поддержал нас но двум главным линиям. Первое: Военный совет, в руках которого должна быть сосредоточена вся полнота власти.
— Иначе говоря, всю полноту власти вы хотите сосредоточить в своих руках?
— А почему бы и нет, если это на пользу дела! К тому же в Военный совет войдут и ваши люди.
— А если Каракорум не пойдет на это?
— Боюсь, что это будет самая большая ошибка Каракорума. И второе, — считая, должно быть, вопрос о «военном совете» решенным, перешел к другому. — Нужен указ об автономии Горного Алтая. Надеюсь, вы сознаете, насколько важно это сегодня, когда решается судьба народа…
— Автономия, штабс-капитан, давняя мечта нашего парода. Об этом говорилось и решалось на недавнем нашем съезде… Однако на каком основании и для чего нужен этот указ сегодня?
— На основании наших общих интересов, — сказал Сатунин и встал. — Прошу вас подумать об этом. И дать ответ завтра.
— Хорошо. Мы подумаем, — пообещал Гуркин и решился заговорить о том, что беспокоило его и не выходило из головы на протяжении всего разговора. — Просьба одна, штабс-капитан. Мне стало известно, что в Безменове арестована вами учительница Корчуганова… Считаю это недоразумением. И надеюсь на ваше благоразумие.
— Вас только учительница интересует? Гуркин пояснил:
— Она дочь моего давнего и хорошего приятеля. Прошу вас, штабс-капитан, освободить ее из-под стражи.
Сатунина удивила осведомленность Гуркина, но в то же время ему захотелось довести до конца роль дипломата и он, разведя руками, сказал:
— Ну что ж, как говорится, друг моего друга — мой друг. Считайте, что вопрос улажен.
Спустя некоторое время Сатунин говорил корнету Лебедеву:
— Нет, каков апломб! Они, видите ли, решили подумать — поддержать нас или не поддержать. А мне плевать на их поддержку! Обойдемся. Ладно, — несколько снизил тон. — Гуркин, конечно, профан в военном деле. Да и в политике, судя по всему, дальше Улалы не видит. Но авторитет у него в Горном Алтае большой, но следует об этом забывать. Послушай, корнет, что там с безменовской учительницей? — вдруг спросил, будто и впрямь ничего не знал о ней. Лебедев удивился:
Учительница? Так она ж под арестом. А что?
Надо освободить, — сказал Сатунин, чем еще больше удивил корнета.
— Как освободить? Но-о…
— Я сказал, освободить! — резко оборвал его Сатунин. — И без всяких «но». Так надо, — добавил мягче. И усмехнулся. — Политика. Дипломатия. Ради нее, корнет, на что только не пойдешь!..
После жарких, ведренных дней наступило похолодание. Видно, где-то в горах выпал снег, Пошли дожди, неторопливые и нудные. Перемена погоды подействовала на Сатунина удручающе. К тому же, как стало известно, Омск был уже осведомлен о его действиях и отнесся к ним весьма сурово и неодобрительно. Больше того, приказом управляющего военным министерством генерала Гришина-Алмазова Сатунин объявлялся мятежником. Телеграмма, экстренно разосланная в Барнаул, Бийск и Улалу, была недвусмысленной:
«15 июля 1918 года, — говорилось в ней, — в селении Улала образовался какой-то Горно-Алтайский центральный военный совет в составе капитана Сатунина, корнета Лебедева и других неизвестных лиц. Считаем Сатунина военным мятежником и предлагаем ему прекратить самовольную деятельность по организации Советской власти. Приказываю немедленно ликвидировать эту авантюру. Сибирское правительство и я не допустим существования опереточных республик. Все участники этого заговора должны быть арестованы и препровождены в Омск.
Управляющий военным министерством и командующий армией генерал-майор Гришин-Алмазов».
Сатунин, ознакомившись с этим приказом, пришел в ярость:
— Какой заговор? Какая Советская власть? Да они что там… в своем уме или рехнулись окончательно!
Однако оставаться в Улале было небезопасно, и Сатунин решил отходить на Чергачак. Магазины местных купцов и лавочников были освобождены от «излишков» — мануфактуру, кожи, бакалейные товары погрузили в телеги и брички, и обоз тронулся в путь.
Доктор Донец, исполнявший обязанности секретаря управы, настиг Сатунина, когда тот одной ногой стоял уже в стремени, и потребовал освободить трех граждан Улалы, арестованных без всякого на то права…
— А вы по какому праву предъявляете мне эти требования? — спросил Сатунин.
— По праву законности.
— Вы что же, считаете мои действия незаконными?
— Не я один так считаю. Правительство такого же мнения…
— Какое правительство? — не вынимая ноги из стремени и находясь в столь неловкой для него позе, насмешливо прищурился Сатунин. — Какое правительство?
— Законное.
— Законность нынче не в моде, и говорить о ней, по меньшей мере, глупо. Что еще?
— Вами арестованы служащие управы. Двое из них больны. И я как врач вынужден констатировать…
— Ну, хватит! — оборвал его Сатунин. — Констатировать буду я. Найденов! — Унтер-офицер был рядом. — Доктор очень жаждет быть в нашем обозе. Возьмите его… под стражу.
— Меня? — изумился и не поверил Донец. — Но это… это же нарушение всяких норм.
— Нормы, гражданин доктор, я сам себе устанавливаю.
— Я член управы.
— Плевать мне на вашу управу! — Сатунин сел наконец в седло и, тронув коня, добавил насмешливо: — Среди арестованных есть больные… вы же сами констатировали. Так что врач нам нужен позарез.
Татьяна Николаевна изменилась за эти дни до неузнаваемости — лицо осунулось, потемнело, движения были вялыми и неуверенными. Видимо, ей не сказали, куда и зачем ведут, и она растерялась, увидев Гуркина. Григорий Иванович подошел к ней. Взгляд ее остался холодным и отсутствующим. Он осторожно взял ее руку, и рука ее тоже было холодной и безответно-вялой.
