Семен Бабаевский - Собрание сочинений в 5 томах. Том 3
— Ну что ж, иди, — сказала Ольга. — А я уеду к Антону.
— Вот и отлично! — ответил Холмов. — Поживи у Антона, понянчи внучат.
Теперь Холмова уже не волновало и не тревожило то, что скажет Андрей Андреевич и что подумает о нем Елена Павловна. А вот с сыном перед уходом из Берегового ему хотелось и повидаться и поговорить.
На другой день Холмов взял такси и уехал в поселок к Антону.
— Знаю, сын, найдутся люди, которые станут меня осуждать, — говорил Холмов. — Поднимут на смех, скажут: чего ради пошел пешком? Кому, дескать, нужно это чудачество? Мог бы, дескать, поехать на машине, не позорил бы ни себя, ни других. Честно скажу: мне не хотелось бы, чтобы обо мне так думал мой сын.
— Не буду так думать, — грустно сказал Антон.
— Значит, одобряешь?
— Я не могу, не имею права, отец, одобрять или не одобрять, — ответил Антон. — В том, что ты задумал, есть много твоего, личного, я сказал бы, сокровенного, что родилось в тебе от раздумий и волнений души, то есть то, что хранится в твоих тетрадях, и тут постороннее вмешательство и чужие советы могут принести лишь пред. Но скажу откровенно: мне нравится, что ты, как бы это выразиться, воспрянул духом, встрепенулся, что ли, и решил совершить это путешествие. Значит, есть у тебя еще и душевные и физические силы, а это — самое главное. Я даже радуюсь за тебя.
— Ну, спасибо, сын! А я ехал к тебе и, веришь, побаивался. Думал, что и ты начнешь осуждать и читать нравоучения. Может, будут какие пожелания? — спросил Холмов, когда они шли к поджидавшему у ворот такси. — Любые твои пожелания приму.
— Одна у меня к тебе просьба: береги себя в дороге, — сказал Антон.
Глава 10
Береговой братья уговорились покинуть на рассвете.
— Всякое доброе дело надобно начинать поутру, — поучал Кузьма, радуясь тому, что завтра они тронутся в дорогу.
— Вот и мы начнем доброе дело утром, — согласился Холмов.
Последняя ночь в Береговом. Месячно, ни ветерка, ни прохладного дыхания с моря. Спать Холмову не хотелось. Он лежал на веранде и видел светлое небо и поднявшуюся над морем луну. Лежал и мысленно представлял себе весь путь от Берегового до Весленеевской. И на карте и в памяти вставали станицы, хутора, тянулись по полям дороги.
Лежал и прислушивался к плеску моря. Волны накатывались на берег и шумели галькой. Иногда было слышно, как отдохнувший Кузьма Крючков жевал траву, как она сочно похрустывала на его еще крепких зубах. Конь со стоном, по-стариковски вздохнул, переступил с ноги на ногу, топнул копытом.
Кузьма находился возле коня. Спать в доме отказался.
— И душно в доме, и без коня мне, сестра, сон не в сон, — говорил он Ольге. — Ежели тезка рядом — сплю спокойно, ежели его со мной нету — беда, глаз не могу смежить.
Слышал Холмов, как брат ворочался на постели из сена. Кузьма вставал, чиркал спичку, закуривал. Что-то делал, звеня стременами и сопя. Снова ложился и утихал. «Не спится и Кузьме, — думал Холмов. — Надо было нам выезжать на ночь. В степи можно было бы отлично позоревать».
Ждал Холмов брата. Думал, что вот Кузьма подойдет и скажет: «Пора, брату ха, собираться в дорогу. Все одно и мне и тебе не спится».
Как же Холмов был удивлен, когда на веранде вместо Кузьмы увидел Верочку. Белая косынка была повязана узелком ниже подбородка. Юбка, кофточка тоже белые, и в голубом слабом лунном свете Верочка была похожа на привидение. Холмов приподнялся и протер глаза. Верочка приблизилась к нему. Стояла и молчала. Молчал и Холмов. Ему не верилось, что это была Верочка.
— Это я, Алексей Фомич, — шепотом сказала Верочка. — Не бойтесь.
— Не боюсь, а удивляюсь.
— И не удивляйтесь.
— Тогда скажи, почему ты здесь, Верочка?
— Пришла просить вас.
— О чем?
— Возьмите меня с собой.
— Это как же? Куда же тебя взять?
— Туда. Куда вы пойдете.
— А что скажет Мошкарев?
— А я не рабыня Мошкарева. Вы не знаете мою жизнь.
— Допустим, — Холмов помолчал. — Но просьба, извини, все же странная. Похоже на шутку.
— Нет, я не шучу.
Она подошла ближе. Теперь Холмов хорошо видел ее большие, странно блестевшие глаза.
— Не понимаю, Верочка.
— И не надо ничего понимать. — Голос у нее все такой же тихий. — Возьмите с собой, Алексей Фомич. Вы только скажите: пойдем, Верочка, — и я не пойду, а побегу. В дороге буду вам помогать. Я сильная, я все умею делать, и в пути со мной вам будет легко.
— Днем, помнишь, ты ведь тоже не советовала мне идти.
— Но вы все одно идете? — Она не стала ждать ответа и вдруг спросила: — Алексей Фомич, а почему Ольга Андреевна называет вас Холмов? Разве можно так вас называть?
— А почему же нельзя? Это моя фамилия, — ответил Холмов. — Но не в этом суть. Суть в том, что я решительно не понимаю, зачем тебе идти с нами. Ну?! А! Вот видишь, отворачиваешься и молчишь? А ты говори. Зачем?
— Разве я знаю? — Она смотрела на Холмова, а слезы искорками катились по ее щекам. — Может, я дура… Возьмите, прошу вас! В Весленеевской у меня тетка родная. И с вами мне… — Она запнулась, закрыв мокрое лицо руками. — Я так к вам привыкла, Алексей Фомич. Вы такой хороший…
— Вот это уже совсем ни к чему, — сказал Холмов. — Я, конечно, ценю твое такое отношение к нам с Ольгой. Это даже похвально — жить добрыми соседями. Но вот эта твоя совершенно непонятная просьба ни к чему. Как-то даже странно. Просто все это ни к чему. Иди домой, Верочка, успокойся и забудь, что ты была здесь. Ну, иди, иди. Я тебя ни в чем не упрекаю.
— Прогоняете?
— Нет, прошу.
Верочка убежала. Холмов сидел на кровати, свесив худые, костлявые ноги. «Странно, — думал он. — Она пришла ко мне. Сама пришла. Я ее не звал, не просил, а она пришла».
Удивляло, озадачивало то, что приход Верочки, ее странная просьба, ее просящие, полные слез глаза непривычно и больно отозвались в сердце. «Она, конечно, и славная собой, и порядочная, и все это у нее от сердечной доброты, — думал он, уронив на грудь седую голову. — Все это так. Относясь ко мне с уважением, она, разумеется, могла прийти ко мне. Что в этом плохого? Но почему же то, что она стояла вот здесь, возле меня, и просила взять ее с собой, — почему это было похоже на то, будто бы Верочка неравнодушна ко мне? Это уже загадка! Вот уж этого я никак не мог предположить. А почему не мог? Да потому, что гожусь ей в отцы и что все это немыслимо и ненужно. А что мыслимо и что нужно? В дорогу, в дорогу, — вот что нужно. Пойду по родному Прикубанью из станицы в станицу вольным путником. А что мне это даст? Да мне-то ничего не нужно. Люди, белый свет…»
Голос Ольги заставил очнуться:
— Не спишь, Холмов? Может, принести таблетку?
— Обойдусь. Скоро начнет светать.
Он поднял голову. Ольга в своем длинном халате казалась высокой и стройной. Седые короткие косы распустились на плечах. «Может, я ошибся? — с улыбкой подумал Холмов. — Может, не Верочка только что стояла возле меня, а Ольга? И Верочки вообще здесь не было, и ее приход я просто выдумал? Может, стояла передо мной моя, невыдуманная Ольга?..»
— И затылок не болит? — участливо спросила Ольга. — Это хорошо. А скажи, Холмов, кто к тебе приходил? Вот только что?
— Никто не приходил, — ответил Холмов. — Сижу вот один и мечтаю.
— Но я даже голос слышала.
— Чей же это был голос?
— Женский.
— Тебе почудилось, — сказал Холмов. — Это бывает.
— Странно, — сказала Ольга. — Неужели почудилось? Ну так как, Холмов? За ночь не раздумал уходить?
— Нет, не раздумал. — Холмов поднялся и крикнул: — Кузьма! Седлай коня! Пора в дорогу!
С Ольгой братья простились у калитки. Постояли, как и полагается казакам, уезжающим из дому. Ольга наказывала мужу беречься простуды, советовала не ложиться на сырую землю, не пить холодной воды и не есть грубой пищи. Холмов послушно кивал. Кузьма Крючков натягивал повод, просился в дорогу. Наверное, надоело ему жить в чужом тесном дворе.
Братья пошли впереди коня, оседланного, навьюченного сумками. Завернули на главную улицу, безлюдную в этот предрассветный час. Вышли за город и сразу попали в затененное деревьями и скалами ущелье. Как в трубе, тут гулял сквозняк, и, журча, торопилась к морю речонка, такая же быстрая и говорливая, как все ее горные сестры. Дорога лежала по берегу. Кузьме даже показалось, что он попал в то ущелье, в котором скрывался от Ивана, и он, понукая коня, ускорил шаг.
Холмов с трудом поспевал за ним.
Глава 11
Далеко позади остались и море, и матово синевшие горы. Взору открылась равнина. Вдали, озаренные закатным солнцем, виднелись тополя и скирды, как курганы. Путники наши уже на второй день заметно приморились. Дорога оказалась не такой приятной и не такой легкой, какой ее представлял себе Холмов там, в Береговом, сидя у себя на веранде.
