Василий Ардаматский - Суд

— Охотно послушаем. Сначала уточним, сколько вы недосидели?

— Право, не помню, — Гонтарь спрятал свои удивленные глаза.

— Слушайте, Гонтарь-Томак, вы в милиции, а не в детском саду, мы знаем, как точно и на всю жизнь помнит ваш брат все, что касается тех сроков. Сколько недосидели?

Гонтарь поднял взгляд на потолок и прочитал там неуверенно:

— Два… года и… шесть месяцев, — на выпуклом его лбу выступил крупнозернистый пот.

— Не можете рассказать, как вам это удалось? Кто помог?

Наморщив свой лоб мыслителя, Гонтарь пошевелил большим ртом и сказал обиженно:

— Никто не помогал. Никто… — И вдруг заговорил энергично, напористо: — Есть же документы, посмотрите сами. У меня сильно заболели ноги — невыносимая боль день и ночь. Я так кричал в бараке, что зеки спать не могли. Однажды меня прямо с утренней поверки — на медкомиссию, и там нашли у меня какую-то мудреную болезнь, названия я и тогда не мог выговорить, тем более теперь, в общем болезнь костей, вроде рак костей… Редкая болезнь — говорили. С этим диагнозом примерно через месяц, по ходатайству колонии, решением суда я был определен на поселение ближе к месту, где была необходимая мне и будто бы единственная в стране больница и научный институт какой-то…

— Как он называется? — легко спросил Любовцев.

— Длинное, мудреное название, я туда ездил на сеансы лечения…

— Где находится институт?

— В самой Москве.

— Где именно?

— Не могу вспомнить улицу… — Жалкая улыбка большого рта получилась смешной.

— Ну, как вы туда добирались с места поселения? Это вы не забыли? — наступал Любовцев.

— Ну… сперва на электричке… до Белорусского вокзала… Так? Потом на метро до…

— Ну-ну, Гонтарь, до какой станции метро?

— Решительно не помню.

— Ну хорошо, а: после, выйдя из метро, куда вы направлялись, каким транспортом?

— А дальше уже пешком… совсем недалеко…

— Но на больных-то ногах. Ну ладно, расскажите, какое вы там в институте проходили лечение?

Молчание довольно длинное, терпеливое ожидание Любовцева.

— Ну ладно, Гонтарь. — Любовцев смотрел на него с терпеливой брезгливостью. — Сколько длилось ваше, лечение?

— Почти четыре месяца.

— И вы, конечно, начисто не помните, из чего это лечение состояло?

Опять долгое молчание.

— Ну ладно. Что дало лечение?

— Ничего не дало, — огрызнулся Гонтарь, его длинные губы извилисто стиснулись. — Дали мне такое заключение. Я его отдал в местное МВД, где был на поселении.

— И там вы продолжали кричать, не давая спать окрестным жителям? — тихо засмеялся Любовцев. — Кстати, где именно вы были на поселении?

— Город… Лесной… — с мгновенной запинкой ответил Гонтарь. — Ну, не сам город… чуть дальше.

— Так, — записал Любовцев. — Между прочим, оттуда вы должны были ехать до Савеловского вокзала. Лучше надо врать.

— Дальше было полное освобождение на длительное лечение, — ответил Гонтарь.

— Куда вас направили лечиться?

— Да в тот же институт.

— И вы лечились?

— Да нет… Если говорить откровенно, я в эту свою таинственную болезнь не верил и значения ей не придавал. А может, уже помогло и лечение, а только ноги уже болели не сильно. И я решил отдохнуть немного и начать искать работу. Поехал в Крым…

Любовцев откинулся на спинку стула и насмешливо смотрел на Гонтаря, а тот молчал в полном смятении.

— Ну, вот что, Гонтарь, будете говорить нам правду о том, кто вас выручил из колонии? Не хотите? Предпочитаете рассказывать нам рождественские сказки?

Томак молчал. Он думал в эту минуту: нет, нет, Ростовцева я вам не назову, а у вас никаких данных об этом нет. И если все дело в сроках отсидки, черт с вами — досижу. Главное, чтобы не добрались до Ростовцева…

— Скажите, вы стали Гонтарем до отдыха в Крыму или после?

— Сразу после освобождения.

— Зачем вам понадобилось менять фамилию?

— Не хотелось тащить на спине клеймо судимости…

— Где доставали фиктивный паспорт?

— Наоборот, товарищ подполковник, — вмешался Куржиямский. — Фиктивный ему сделали для прохождения по процессу с кражей часов. А Гонтарь — это его фамилия подлинная.

Любовцев покачал головой:

— С ним не трудно запутаться. Ладно… Значит, сразу после освобождения вы забыли, что вы Томак, и вернулись к старому паспорту на имя Гонтаря?

— Точно… Всеволод Кузьмич информирует правильно.

— И председателя колхоза Степового вы обрабатывали уже как Гонтарь?

— Не знаю никакого председателя, — поспешно и решительно заявил Гонтарь, глазки его засверкали — опять приближение к Ростовцеву.

Любовцев звонком вызвал секретаря:

— Лидия Михайловна, там в кабинете Куржиямского сидит товарищ Степовой, позовите его сюда… Знаете что, Гонтарь, я думал, вы умнее и хитрее.

Вошел Степовой.

— Василий Михайлович, вы знаете этого человека?

— Отлично. Это Гонтарь…

— Гонтарь, а вы знаете этого человека?

— Первый раз вижу.

— А тот раз, когда вы в кабинете Семеняка получили от меня деньги, не считается? — спросил Степовой, бешено в упор глядя на жулика.

Гонтарь молчал.

Любовцев вызвал секретаря и попросил ее пригласить Семеняка. Гонтарь все-таки заволновался, лицо его покрылось красными пятнами.

— Перестраивайтесь, Гонтарь, пока не поздно, — тихо сказал ему Любовцев.

Вошел Семеняк.

— Скажите, пожалуйста, — обратился к нему Любовцев, показывая на Степового, — вы знаете этого человека?

— Да. Это председатель колхоза «Вперед» Степовой Василий Михайлович.

— А это кто? — кивок на Гонтаря.

— Борис Борисович Гонтарь, который обработал этого председателя, чтобы он уплатил тысячу рублей за незаконное предоставление ему двигателей.

— Санкцию прокурора на ваш, Гонтарь, арест мы имеем. Принимайте, капитан Куржиямский, вашего старого дружка. Хочу верить, что к завтрашней встрече с вами он поумнеет…

В этот же день у Куржиямского произошел неприятный разговор с подполковником Любовцевым. Не сразу на это решившись, он зашел к нему в кабинет и, что называется, с ходу заявил:

— Считаю, что сегодняшний допрос мы провели тактически неправильно.

— Да? — летуче спросил Любовцев, весело глядя на него. — Давайте дальше, я из тех, кто необычайно любит критику снизу. И сядьте, ради бога, критиковать стоя трудно… — Это его ерничество не обещало ничего хорошего. — Слушаю вас, капитан. Да, люблю точность — неправильно провели следствие не «мы», а я.

— Мы раскрыли Гонтарю все наши карты, — продолжал Куржиямский, устраивая под приставным столиком свои длинные ноги.

— Я в карты не играю и не знаю, плохо ли это — раскрывать свои карты? — сухо заметил Любовцев, веселости его как не бывало. — И еще раз не «мы», а я.

— Зачем мы сразу свели его со Степовым и Семеняком?

— Послушайте, капитан, если вы еще раз скажете «мы», я оборву нашу теоретическую беседу, ибо если «мы», тогда все вопросы вы можете задать самому себе, не отнимая времени у меня. Итак, почему я их свел?

— Да. Надо было сначала подробно допросить его одного, потом предъявить ему показания Степового и только после этого дать им официальную очную ставку. А Семеняка лучше было придержать до последующих допросов. А теперь Семеняк, увидев, что Гонтарь все отрицает, может поостыть со своим порывом честности и прийти к выводу, что и ему нужно отречься от данного эпизода со Степовым.

— Все? Теперь послушайте меня… Шаблон в тактике следствия опасен, и им слепо пользуются только бездарные работники. Я не гений, но шаблонов не терплю… — Любовцев злился все больше. — В каждом новом деле передо мной новый человек со всем, что он есть. Если говорить о Гонтаре, то он мне ясен до дна со всеми его умственными возможностями. Верней — со всеми отсутствующими у него такими возможностями. Уже пройдя тюремную школу первой ступени, он как раз должен знать все наши шаблоны, и я считаю полезным сразу же увести его в сторону от шаблонов и тем скорее поставить его на то место, какого он достоин. Я протащил его по лестнице его собственной лжи о его досрочном освобождении, и, будьте спокойны, капитан, у него на боках от этой лестницы остались ссадины. Кстати, пока вы ездили, я кое-что об этом его освобождении разузнал, но, как вы заметили, сегодня ему я это не выложил. Но он почувствовал, что я знаю. Почувствовал.

— Его досрочное освобождение — факт, стоящий в стороне от очень большого приоткрывшегося нам дела, — убежденно сказал Куржиямский.

— Стоп! На этом дискуссию кончим. И решим так — ваше несогласие с моей тактикой остается при вас, а нам вместе надо двигать вперед то приоткрывшееся нам дело. Возражений нет? Вот и прекрасно.