Юность - Николай Иванович Кочин
— Симбирск уже в руках законного правительства, — объявил Хренов, — от Симбирска до нас рукой подать. Радуйтесь, хлеборобы, благополучному исходу. Надо встретить нашу власть достойнейшим образом. Создадим, братцы, охрану, выберем себе начальника вооруженных сил и будем держаться до прихода своих из Симбирска. Начальником крестьянской армии предлагается Иванов Иван, всеми любимый трудовик из деревни Суходола. Не так ли, братцы?
Одобрительные возгласы толпы были оратору ответом. Иванова Ивана действительно все знали и все любили. Он был кузнецом в староверской деревеньке — высоченный русый мужик, лет под сорок, страшной силищи и самого крайнего простодушия. Кузница его стояла при дороге, ведущей в город, и всем приходилось прибегать к помощи Ивана Иванова: наварить ли шину, подковать ли лошадь, отточить ли серп или косу. Всем он услужал, и каждый пил его квас и отдыхал у него под сенью густых ветел. Иван был честный человек, отличный работник, дело вел один, без наемной силы, и окрестные мужики уважали в нем трудового человека. Вот почему и был ответом Хренову одобрительный крик, когда объявили Ивана начальником крестьянской армии.
Под ликующие выкрики на ступеньки крыльца стали выталкивать сопротивляющегося Ивана-бородача. Толпа несколько раз выбрасывала его на крыльцо, но он опять втискивался в нее, как в тесто. Эта борьба продолжалась бы очень долго, если бы Хренов с приятелями не ухватились сзади за подол Ивановой посконной рубахи и не стали бы его тащить к себе, а толпа в это время теснила Ивана спереди. Ему некуда было деваться, и его поднимали со ступеньки на ступеньку до тех пор, пока не загнали на площадку лестницы. Тогда огромная его фигура стала видна всем. В это время от крика, кажись, готовы были сотрястись сами здания и полопаться перепонки.
— Иван, Иванушка, кровь наша… командуй нами. Ты наш крестьянский царь, — кричали пьяные люди, — лучше тебя во всем вольном свете нету.
Многие лезли к нему целоваться и поздравлять его с назначением, но «стража» охраняла его от всех изъявлений своих «подданных».
Иванов стоял к толпе боком, потупив глаза, и все пытался вырваться и пуститься наутек. Хренов и Черняков сзади держали его за подол и безостановочно шептали ему что-то в уши, с обеих сторон. Наконец, Хренов подал знак рукою, что-де Иван хочет сказать народу слово. Кое-как умолкли. Иван поклонился очень низко и сказал:
— Увольте, православные, такая милость мне непривычна.
Он несмело поглядел на народ, который поднимал к нему руки.
— Увольте, православные, не рука крестьянскому сыну калачи есть…
Он еще ниже поклонился и поглядел на народ сбоку… А народ ликовал.
— Увольте, православные, не той я масти козырь, — он встал перед народом на колени и троекратно в ножки ему поклонился.
— Я откупиться могу, сколько в моих силах… миру за свой счет двадцать ведер ставлю самогону.
— Послужи, послужи, — вдруг закричала толпа. — Кроме тебя, некому… Плут на плуте, Ваня.
— Грамоте не знаю, темен. В счете слаб, — сказал он и поклонился.
— Все писальщики будут под твоей верной рукой, все считальщики будут под твоим началом, — кричали снизу, — твое дело — иметь крестьянский глаз, послужи.
— Отродясь не только армией не руководил, но и со своей бабой, мужики, ссор избегаю, потому — сердцем слаб и душой робок, — сказал он и поклонился.
— У тебя командиры будут, — кричали снизу, — командиры будут воевать, а ты за ними доглядывай, чтобы крестьянство не забижали, чтобы охраняли крестьянам вольготную жизнь! — кричали снизу.
— Старше меня есть.
— Нам не борода, а ум нужен.
— Не хитер я, не мудр…
— Не хитер ты, не мудр, а куда смысловатее прочих.
— Сроду ружья в руки не брал… стрельбы боюсь.
— А орел мух не ловит.
— Сколько ни вари мужика, а все сырым пахнет.
— Эх, Ваня, шкура не черного соболя, да зато своя.
Иван тяжело вздохнул и замолчал. Еще большим нетерпением зажглась толпа, и выкрики усилились на разные лады, а Хренов с Черняковым опять принялись с обеих сторон нашептывать Ивану в уши. И вот он встряхнул волосами и народу до земли опять поклонился:
— Что мир порядил, то бог рассудит. Подчиняюсь вам, православные. Как мир захочет, рассудит, порядит, поставит, позволит, приговорит, — такова и моя будет воля.
Пьяный выкрик вылетел из недр толпы и оборвал его речь:
— Ваня, радость моя, кровиночка наша!..
Хренов сказал, как топором отрубил:
— Командующим крестьянской армии избран Иван Иванов. Будь по сказанному, как по писаному. Не расходитесь и ждите приказаний Ивана.
В этот же день Хренов организовал штаб «крестьянской армии» и за подписью Ивана разослал приказы во все сельсоветы и комбеды шести ближайших волостей. Следовало сдать штабу все оружие, распустить комбеды, а всем, способным воевать, явиться в село Дымилово. Ослушники карались смертью. Дивились все, сколь строгие и хитроумные подписывал Иван бумаги. В конце каждого приказа стоял огромный корявый крест. Такую бумажку я привез из волости к вечеру и рассказал Якову все, что видел и слышал.
— Упрямиться сейчас нечего, сразу победить его нельзя. Чем маяться, так лучше отступиться, — сказал он, — надо сохранить нам свой народ. Ребята, спасайся, кто может, оружие берите с собой. Ты оставайся в селе, Сенька, ты несовершеннолетний и щуплый на вид, тебя не тронут. Или притворись, что с комитетом не хочешь заодно. В этом деле лучше гнуться, чем переломиться. Ты нам будешь на селе полезнее.
Беднота и весь советский актив волости побежали в леса, прятались в оврагах, шалашах, в стогах сена, в овинах и в сараях. Иван Кузьмич, чтобы не занимать определенную позицию, уехал на эти дни на свою мельницу и там отсиживался. Яков о нем сказал вернее всех:
— Хитрец, этот не поет, не свистит, не сидит, не пляшет, не идет и не везет… Ни
