Михаил Колесников - Право выбора
— Его зовут Тишка, — представляет Юлия Александровна. — Тишка-котишка. Мне его подарили совсем маленьким. Люблю всяких зверюшек.
— А волка убили, — произносит Шибанов ни к селу ни к городу.
— Шкуру после выделки я постелю на пол, — говорит Юлия Александровна. — Боевой трофей.
— Вы смелая женщина! — восхищается Шибанов. — Да, вы удивительная женщина, Юлия Александровна!
— А где ваша дочь? — спрашивает Угрюмов.
— Должна быть в клубе.
— У вас есть дочь? А сколько ей лет? — удивляюсь я.
— Девятнадцать.
— Девятнадцать. Но это невозможно.
Юлия Александровна смеется:
— Вы забываете, что мой муж был намного старше меня.
— Значит, это его дочь?
— Не совсем так. Когда мы убедились, что детей не будет, муж настоял на том, чтобы взять ребенка из детского дома. И мы взяли десятилетнюю девочку. Но настоящей матерью я ей, вероятно, так и не сумела стать. Да вы ее должны знать: Лена Марчукова. Дефектоскопистка на нашем участке.
Я не верю своим ушам. Значит, Лена — приемная дочь Юлии Александровны?..
— И она зовет вас мамой?
— Да нет, конечно. Это было бы нелепо.
Неизвестно почему в воздухе повисает неловкость. Шибанов нервно курит сигарету. Угрюмов поднимается:
— Спасибо за угощение. Пора и по домам.
Поднимается и Шибанов. Мне не хочется уходить в общежитие из теплой, уютной комнаты, но приличие требует…
— А вас я прошу задержаться на минуту, — говорит мне Юлия Александровна. — У меня есть для вас, вернее, для вашего друга Харламова новость. Только зря вы полезли прямо к Коростылеву в обход Лихачева…
— Солидарность.
Мы остаемся вдвоем. Я стою и смотрю на нее, на ее чувственный рот, блестящие глаза.
Она кладет руки мне на плечи и говорит тихо:
— Господи, наконец-то они ушли!.. Как я хотела остаться с тобой!
Мир дробится на осколки. В комнате сразу становится душно.
Кто-то другой говорит моими губами:
— Я остался. Остался…
Уже смелый и требовательный, я обнимаю ее и тут чувствую как бы инстинктивный отпор. Юлия отталкивает меня.
— Подожди, я запру дверь, — говорит она, — а то еще Ленка вернется.
— А мы сегодня же скажем Лене…
— Не совсем понимаю тебя… — говорит Юля, поворачивая ключ. — Что мы ей скажем?..
— Скажем, что любим друг друга, что распишемся…
— Но это невозможно!
— Почему?
— Бред. Ты мне нравишься — не скрою. Но то, что ты предлагаешь… Это же совсем другое! Скажут: оженила на себе молодого рабочего.
Стараясь подавить в себе внутреннюю дрожь, я закуриваю.
— Какое это имеет значение, если любишь?..
Глаза ее становятся холодными, жесткими.
— А ты веришь в такую любовь?..
— Я хочу в нее верить.
Я подхожу к Юле, глажу ее по волосам.
— Я хочу, чтоб навсегда… Ты будешь моей женой…
Она отстраняется, смотрит на меня иронически:
— Представляю себе. Веселенькая картина. Прораб со своим сварщиком…
— Тебе это стыдно?.. А развлекаться со сварщиком не стыдно?.. Поищи себе профессора!..
Чувствуя, что я сейчас наговорю ей черт знает что, я бросаюсь к двери.
У подъезда женская фигура. Раскачивается желтый фонарь над ней. Я узнаю Лену.
— Здравствуй, Леночка.
Она молчит. Большие неподвижные глаза. Застывшее лицо.
— Леночка,что с тобой?
— Ты не должен ходить к ней… — говорит Лена с ожесточением. — Не смей!
— А, собственно, почему ты предписываешь мне, куда я должен ходить и куда не должен? Юлия Александровна пригласила нас на чай.
— Но все ушли, а ты остался…
— Задержался по делам. Впрочем, тебя мои отношения с Юлией Александровной не касаются. Поняла? Я достаточно взрослый, чтобы распоряжаться собой.
— Эх ты, а я-то думала… — шепчет Лена сквозь слезы и убегает куда-то в темноту.
10
По-прежнему гудит степь. Вся монтажная зона словно бы раскачивается, мы настолько привыкли к свисту ветра, что, наступи тишина, показалось бы странным.
В детстве я верил, что если в пыльный или снежный смерч бросить нож, то он окрасится кровью. И сейчас мне эти смерчи кажутся живыми существами. Бегут по степи бесконечные табуны белых рысаков, волочатся по земле их седые хвосты и гривы…
Раскачивается в тысяче ураганов монтажная зона. А через семь дней мы с Харламовым оставим все и поедем в Москву.
Когда в отсеке появляется Скурлатова, я опускаю на лицо маску. Собственно говоря, и появляется она теперь очень редко, да и то с «сопровождающими ее лицами» — мастерами и главным механиком Чулковым.
После того памятного вечера говорить нам с ней больше не о чем. Мы сразу стали чужими, друг другу безразличными. Ниточка оборвалась.
Голос Юлии Александровны звучит сухо. Лоб злой, с продольными складками, в глазах — олово.
— Передайте бригаду Тюрину, — говорит она.
— Так я ж уезжаю только через неделю…
— Что же, вы намерены сдавать дела в день отъезда?
— Дел кот наплакал. Можно за полчаса все передать.
— Выполняйте!
И я больше не бригадир. На первый план теперь выдвигается сухопарый Тюрин, обретает черты исторической личности. Моих трудовых заслуг как не бывало. Я дезертир, индивидуалист, черствый себялюбец.
Харламов — другое дело. К нему радостное отношение: он выбывает не навсегда, он вернется. Он выиграл битву за свое изобретение. Начальство с ним любезно. И даже Лихачев говорит, умиротворенно покачивая головой:
— Пробивной парень! Такой своего добьется… Палец в рот не клади. Ничего. Жигарев как-нибудь без него выкрутится: школа-то харламовская!..
А я, выходит, своей школы не создал…
— Катись, катись, юноша, — говорит мастер Шибанов, — как-нибудь без тебя управимся.
Харламов неожиданно подобрел ко мне. Под наплывом чувств говорит:
— Ты прости. Я был неправ. Потому что не верил. Видишь, как все завертелось! И за Леночку прости. Грешным делом, решил, что отбить у меня хочешь, а поговорил с ней — и оказалось, все чепуха. Мы ведь с ней условились: вернусь, и поженимся.
На нем прекрасно сшитый костюм. Сильные плечи выпукло вырисовываются под пиджаком. Харламов красив и элегантен.
«Когда вернусь…» Вот как… Казалось бы, какое мне дело до Леночки? Но слова Харламова резанули. Как все легко и просто… Девятнадцатилетняя девчонка изображала влюбленность, и я поверил. А оказывается, все дело в замужестве. Харламов предложил, и она без сожаления отреклась от меня…
Я снова свободен от всего. Даже от простого человеческого счастья. Как-нибудь обойдемся. Обойдемся. Ведь обходились до этого. Самый раз уехать отсюда и начать все сначала.
На душе тягостно, скверно. Казалось, ты нужен всем. А на поверку — никому.
Бреду по пустынному берегу заснеженной реки. Метет поземка. Сугробы намело, сугробы… Смотрю в алеющие от заката дали и не сразу понимаю, откуда взялась здесь девчонка в пальто с короткими рукавами. Она идет, наклонив голову, словно бы не замечая меня. Но идет навстречу мне. Это Леночка.
— Ты сердишься? — спрашивает она срывающимся голосом.
— За что, Леночка?
— Я вела себя глупо… Я ведь плохо о тебе подумала. А ты вовсе не такой… Значит, уезжаешь?
— Значит, уезжаю.
Вскидывает голову:
— Так ничего и не хочешь сказать на прощание? Я ведь тебя… — Голос ее дрожит. Она прячет лицо в рыжий мех воротника.
— Ну, ну зачем?.. Говорят, у тебя скоро свадьба. У меня ведь никаких претензий.
Я отворачиваюсь. Знаю: лицо у меня напряженное, улыбка вымученная.
— Ты бы не уезжал… Или хочешь, я поеду с тобой… Мне ведь и собираться не нужно…
— Это еще зачем? Ты другому отдана и будешь век ему верна.
Ее глаза светлеют, будто наливаются слезами.
— Все-таки жестокий ты. Я думала, что ты добрый. Если хочешь знать, мне тоже будет безразлично, если я не увижу тебя больше никогда! Прощай!..
Повернулась и, кутаясь в пальтишко, уходит к поселку. А я стою один у обрыва и от неожиданности не могу прийти в себя.
Почему-то вдруг исчезло ощущение бесприютности. Подбрасываю кончиком сапога обмерзлую ледяшку и улыбаюсь. Чувствую себя почти счастливым.
11
В подвальном коридоре тесно и глухо. Я зажат трубами, стенами, арматурой. Задыхаюсь от недостатка воздуха, не успеваю вытирать полотенцем пот. Полотенце грязноватое, в саже, но сейчас не до гигиены: последний рывок — и наша бригада выйдет на первое место! Так, во всяком случае, считает наш новый бригадир Тюрин. Тяжело вздыхая от навалившейся ответственности, он вчера уговаривал меня работать до дня отъезда.
— Подсоби. Ты же у нас мастер сварки.
— Надо же отдохнуть, собраться с силами, с мыслями…
