Екатерина Шереметьева - Весны гонцы (книга первая)
— Тимофей Рябов. — Он вздохнул, будто кузнечный мех. — В сорок четвертом, семнадцатилетним парнишкой, попал я на фронт. Год провоевал, после дослуживал в Германии. Демобилизовался, работал слесарем на заводе в Минске. Оттуда подался на целину. Ну вот и все, — Тимофей выдохнул с облегчением и чуть подвинулся к Алёне. — Вот смотрел я сегодня на вас, как вы играли. Красивая ваша любовь. Мне бы такую. Чтоб в доме — как в степи: просторно, ветрено, горячо, — Он рванулся, подсел поближе. — Не могу, когда девки навязываются. Или когда для фасону из себя строют. Мне такую жену не надо, — сказал он категорически и повернулся к Алёне, опираясь на руку. — Голос ваш до сердца доходит, а засмеётесь… — он сорвал травинку и опять шумно вздохнул, — жарко стаёт.
— Хороших девушек много, — опять сказала она учительским тоном, чтобы ослабить слишком уж высокий накал их разговора.
— Много, — согласился Тимофей с досадой. — Да разве всякую хорошую полюбишь?
Алёна пожала плечами. Вязанка, надетая внакидку, сползла. Тимофей быстро придвинулся и набросил кофточку, чуть погладив при этом плечи Алёны.
— Очень в Германии скучно живут и тесно, — без видимой связи с предыдущим вдруг начал он. — Аккуратно и некрасиво. Очень всё у них «практиш» — скука. — Он говорил так, словно ему самому это причиняло тягостные неудобства. — И у нас кое-где эта зараза пошла. — Он вздохнул глубоко и длинно. — Понравилась мне прошлый год одна… Прицеливался жениться. Новый год у ней собрались встречать. Я в городе игрушек красивых, бус, канители, лампочек разноцветных накупил. Ёлочку такую ладненькую, душистую принёс. Она поглядела: «Лучше бы, — говорит, — ты за эти деньги пару банок компоту абрикосового купил на десерт».
Алёна засмеялась, а он, охватив руками голову, закачался весь.
— Ох! Будто она меня той абрикосовой банкой да по башке… И сразу увиделось, как они с мамашей мои заработки считают… И такая скука забрала… Отошнело все. — Не сводя с Алёны глаз, продолжал: — Это только в книгах да в театрах человеку ничего не хочется, кроме как нормы перевыполнять и рационализаторские предложения предлагать. Вот по району я первый. На заработки не обижаюсь. А хочу, чтобы после работы не кончалась моя жизнь, чтобы мне домой торопиться, как на поле. — Он помолчал, пожевал травинку, бросил её и заглянул в лицо Алёны. — Ну, пошла бы за меня, право…
Близость, жадность его глаз тревожили. Стало страшно за себя, она резко откинулась на руку, звездное небо качнулось над ней.
— Я же…
— Жених — не муж… — Не давая ей говорить, он наклонился ближе. — Ну, право, пошла бы! Никогда не обижу, чёрного слова не скажу, во всем потрафлять буду.
Тимофей не сводил с неё тяжелеющего взгляда, Алёна выпрямилась и нарочито протяжно зевнула.
— Скучно? — насмешливо спросил Тимофей. — Интеллигенция! Артистка! Вам научные кадры подай! Диссертацию про дырку от бублика. Я тоже могу сочинить. А то найму какого-нибудь — у меня денег хватит!
Он говорил все злее, Алёна уже приготовилась обороняться, но Тимофей вдруг встал.
— Ершами и щуки давятся, — сказал он с ядовитой покорностью и осторожно взял у Алёны свой пиджак.
На минуту Алёна почувствовала себя обезоруженной, встала и быстро пошла с гривки вниз. Тимофей тоже пошел молча рядом. Впереди неблизко светились одинокие огоньки посёлка. Идти так, молча, плечом к плечу, было тревожно.
— Вы сразу научились… этому… на комбайне работать? — спросила Алёна, только чтоб не молчать.
— Не хитра бандура, и не такие машины пойму, на сборке в Минске работал, — ответил он раздраженно.
Опять помолчали.
— Сколько чудных девчат здесь, на целине! — начала Алёна. — В Боровлянке нам одна встретилась…
— Спасибо, что сватаете, — перебил Тимофей с издевкой. Он внезапно остановился и ласковым голосом сказал: — Жила бы в городе, неуж, думаете, я запретил бы вам?
— Что запретил? — Алёна повернулась к нему. — А я бы и не спросила. Да вы что думаете?.. И вообще, знаете что?.. Вы эгоист! И мне жалко девушку, которая пойдет за вас. Подумаешь, идеал какой! — Алёна не увидела, а скорее почувствовала, как суженные злостью глаза Тимофея расширяются. — Красоту любите, а сам-то? Разве красиво, когда человек всё: я да я? Самому тогда плохо. — Это-то уж Алёна постигла на собственном горьком опыте. — И знаете что? — Она обрадовалась неожиданной мысли. — Может быть, вам потому и скучно. — И пошла дальше.
— Ишь ведь как повернула, — идя за ней следом, не то одобрительно, не то с обидой говорил Тимофей. — Ух, и ловка!
— А ещё загнул, — вспомнила вдруг Алёна и вскипела: — Как вы сказали: «интеллигенция», «артистка»? Каким тоном? Чем это вы лучше меня? И вообще что такое интеллигенция? Все должны стать интеллигентными. А вы таким тоном сказали: «интеллигенция» — будто ругнулись. Чёрт знает! Как язык-то повернулся? Что мы, не работаем? Или меньше вас работаем? Или легче вашей наша работа?
От возмущения и обиды мысли набегали одна другой горячее и острее. Алёна говорила, захлебываясь в порывах налетавшего ветра, то останавливалась, то снова шла, и Тимофей неотступно шел рядом, подсвечивая фонариком на неровных местах.
— И скука ваша — безобразие! Неужели не понимаете? От скуки можно докатиться до… Зазнались — вот что! Да! «По району первый», диссертацию «куплю», «денег хватит». Всего, выходит, достиг, теперь красоты желаю! Ну, да это ладно бы! Вот вы сегодня распекали этого вашего «паразита». Думаете, от ругани он перевоспитается? Думаете, его «шарагу» матом разогнать? Чушь! Вы сказали: «Не такие машины пойму», — вот и сели бы сами на место «паразита». Что? Образования нет? А почему не учитесь? Умный, способный, даже талантливый… Вот и развивайте ваш талант и отдавайте его людям…
Конечно, нельзя жить без красоты. Только что такое красота?
В тот день Алёна получила письмо от Глеба: «Принялся за Станиславского, честно сказать, только чтобы подступиться к твоей профессии, — писал он, — а сейчас не могу оторваться. Его положения и методика куда шире профессиональных советов… Это путь к красоте человеческих отношений».
А ведь и правда: если на сцене надо жить для партнёра, то тем более необходимо это в жизни. Станиславский говорит: нужно верное действие сделать привычным, привычное — легким, легкое — прекрасным — это же прямо относится к воспитанию в себе нужных навыков, качеств.
Сколько об этом говорилось на уроках мастерства, Алёна тогда считала, что отлично понимает всё! А оказалось, сегодня, озадаченная письмом Глеба, она по-настоящему взволновалась этими открытиями.
Они подошли уже к посёлку, но нельзя было бросить разговор на середине. Хотелось узнать, дошло ли до сердца Тимофея то, чем жила она. Алёна остановилась.
— Походим-ка ещё — ладно?
Они повернули и прямо по росной траве пошли в сторону от посёлка.
— В человеке должно быть все прекрасно, — снова заговорила Алёна.
— «И лицо, и одежда, и душа, и мысли», — неожиданно с досадой докончил Тимофей. — Я Антона Павловича Чехова читал. Того и хочу.
— Плохо читал, — перебила Алёна. — Это ведь говорит Астров, а он посадит деревце и уже загадывает, что будет от этого через тысячу лет. Это не только про работу и дом, это шире. И вообще самое важное в жизни — цель. Надо знать, для чего живешь, — и отстранила уже готовый вопрос Тимофея: — Нет, это очень трудно — найти цель. Не такую общую, про которую все говорят и пишут. А в общей-то отыскать свое… То, что именно тебе хочется.
Алёна постаралась объяснить:
— Укрощать реки, строить дома, растить сады — все интересно, когда найдёшь в этом своё. Например, мне хочется, — сказала она, — жить… на всю катушку. И чтоб все так жили. Все должны жить на всю катушку, — повторила Алёна, посмотрела на шагавшего с ней рядом Тимофея. — На всю катушку — чтоб без скуки.
Она вспомнила, как на уроке мастерства зашел спор о том, что такое скука, и Соколова, подводя итог дискуссии, сказала:
«Словом, как ни крутите, а корни скуки — внутри самого человека. Это прежде всего ограниченность, убожество внутреннего мира, бедность, вялость, неотзывчивость чувств — равнодушие. Почему-то Ленин не скучал даже в одиночном заключении. И он не единственный пример. Человеку с богатым внутренним миром может быть очень тяжело, горько, трудно — только не скучно. Развивать людей, будить, воспитывать чувства, бороться с равнодушием, со скукой, как с лютым врагом — наша с вами обязанность».
Алёна взяла за локоть Тимофея. Сила, толкавшая к нему, всё так же бродила в ней, но теперь это была её, Алёнина, сила. Движения её стали легкими, голос особенно глубоким и звучным, а мысли, как огонь на степном ветру, полетели выше, жарче. Она будто думала вслух. Казалось, всё, что накопила, видела, слышала, учила, поняла и выстрадала, — всё вспоминалось, всё собралось и раскрылось.
