Владимир Орлов - После дождика в четверг

Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал ее слов.

Илга сказала строго:

– Возможно, сломаны ребра, возможно… Завтра отправим тебя в Сосновку в больницу, там исследуют, сделают рентген… Надо лежать… Все будет хорошо…

Она повернулась к Олегу:

– Как это получилось?

– Как, как! – рассердился вдруг Олег. – Так и получилось!

– Что ты, Олег? – удивилась Илга. – Из-за чего ты?

Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то бы Илга удивилась больше – испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо, оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости, раздражавшей его.

– Глупо все получилось, – сказал Тумаркин, – поздно мы обернулись, а бревно…

Скрипнула дверь.

Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину, словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что… Впрочем, тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать…

– Я сухую одежду принес, – сказал Терехов куда-то в сторону, – пропустили мы всю ту гущу… Пореже вроде пошли… Слышишь, Олег? Полегче стало…

– A? – спохватился Олег. – Что? Да-да… Это хорошо…

Потом Терехов еще говорил что-то ему, Тумаркину и Илге, но Олег не слышал его, он опустился на лавку, и все ему было безразлично, и он думал об одном: как только спадет вода, как только подсохнут бурые дороги, после дождика в четверг, завтра или послезавтра или когда там, насколько у него хватит терпения, нет, оно уже кончилось, завтра или послезавтра, после дождика в четверг, сядет он с Соломиным и Испольновым в машину, и прощай все, он уже не может, не может, поймите это, не будет машины, он уйдет пешком, по сопкам, по сопкам, по горбатым проклятым сопкам.

24

Утром Терехов договорился с Рудиком устроить в столовой собрание не собрание, а так, разговор по душам островных жителей. «Будет сделано», – кивнул Рудик.

Рудик уходил, и грязь летела из-под его ног, а Терехов не двигался, никуда ему не хотелось идти, ни о чем не хотелось думать, а единственным желанием было ленивое и безнадежное – отоспаться. Все, что он полагал сделать, начиналось со слов: «Вот отосплюсь…», и верилось, что сегодня он сможет свалиться на постель и дрыхнуть на совесть, изгнав из подсознания осточертевшее ожидание тревоги.

Сегодня на небе было солнце и не было облаков, и голубизна казалась естественной, будто бы и вчера, и позавчера, и неделю назад загорали сейбинцы на лежаках и в плетеных креслах и никакие серые пятна не отравляли их летнего состояния. Погода изменилась внезапно, внезапность была привычным орудием природы в здешних местах, и кто знал, не решила ли она позабавиться и не включит ли она через полчаса свой бесконечный душ. Но сейчас светило солнце, солнце, и раз уж ему дали свободу, оно жарило, сушило промокшие плащи и ватники, паром подымало воду из луж.

Но, может быть, и вправду кончились дожди, и Сейба успокоится, и начнется сладкая жизнь, сухая жизнь, и за столовой на травяной плешке, очищенной от кочек, удастся постучать футбольным мячом. Терехов заулыбался, представив себе фантастическую картину, и вспомнил о своем обещании – поработать как следует с ребятами на тренировках, чтобы не проиграть кошурниковцам.

Час назад он не улыбался, и Рудик Островский не улыбался, и члены комитета не улыбались. В сырой прорабской комнатушке Терехов рассказал им о мосте, о Будкове, о разговорах с Испольновым и Чеглинцевым. Здесь и решили устроить собрание, все на нем выложить и попросить у людей совета, как быть.

Мысли и желания Терехова были вялыми, время от времени он, как бы спохватываясь, вспоминал о Наде и о вчерашнем разговоре с ней и думал: «Надо все решить нам с ней», понимая прекрасно, что сегодня он не способен делать что-либо, предпринимать или решать. Но когда Рудик явился к нему в комнату и сказал: в столовой собираются люди, Терехов подумал, взволновавшись вдруг, о том, что на собрании будет Надя. «Иду, иду, – сказал он Рудику, – сейчас вот бумаги соберу…»

– Да, – спохватился Терехов, – а Испольнов придет? Ты говорил с ним?

– Он отказался.

– Ладно, – нахмурился Терехов, – черт с ним!

Столы в зале не сдвигали, как стояли они, так их и оставили, стульев хватило всем, на вырост поселка была рассчитана точка питания. Кумачом пластиковые квадраты не покрывали, Рудик с Тереховым уселись в углу, будто бы ужинать пришли, и в трибуне с толстобоким графином не нуждались.

– Тише, тише, – начал Рудик, – устали, устали, а на разговоры, я чувствую, энергии хватает… В общем, просьба послушать, что нам скажет товарищ Терехов.

– Я ненадолго… – встал теперь Терехов.

Он запнулся, потому что понял, что для разгона начнет говорить необязательные пустые слова и потом от этой неуверенности и все его главные слова будут неуверенными и дойдет ли суть их до ребят так, как ей следовало бы дойти? Он почувствовал, что волнуется, и это было для него неожиданностью, он обвел взглядом ребят, увидел Чеглинцева, Севку, старика сторожа, посчитавшего, наверное, что в обязанности его входит и посещение собраний, увидел Надю, и ничего не случилось с ним, когда он увидел ее, а волнение его не прошло, и оно пугало его. Нежданная пришла вдруг мысль о том, что эту клеенку с лебедями надо все же из столовой убрать, пусть даже прораб Ермаков и обидится. Подумав об этом, Терехов сказал:

– В общем, так… Может, для многих это покажется удивительным, но я постараюсь доказать, что никакой тут фантастики нет. И перехлеста нет…

И он стал излагать по порядку и то, как, прыгнув в первый день наводнения в сейбинскую воду, ощутил удары маленьких камушков, и то, как снимали черепа ряжам, и то, как копался он в бумагах коричневого сейфа и что там обнаружил, и о разговорах с Чеглинцевым и Испольновым, естественно, не позабыл. Вот только о беседе с Ермаковым не вспомнил, не захотел поминать имени прораба и его слов, а был соблазн. Говоря все это, Терехов ловил себя на том, что говорит он отвратительно, нудно и монотонно, бубнит, совершенно не чувствует отношения ребят к его словам, не видит их лиц, не слышит, шумят ли они возмущенно или молчат, осуждая Будкова, а может быть, и его, Терехова, за то, что вынес на их обсуждение пустяковый, не стоящий того вопрос.

С ним бывало такое не раз, он умел вести разговор на ходу, когда люди окружали его, спорили и шумели, а вот речи у него не получались, словно бы отключался он от того, что было перед ним, и нес свою тяжкую ношу без удовольствия, желая побыстрее свалить ее все равно куда. И теперь, отбубнив, отбарабанив проклятые слова, он сел на стул с горестным сознанием, что провалил дело, надо было Рудика попросить выступить сегодня.

В столовой было тихо.

– Да, – сказал Терехов, – я кратко… Может, кто-нибудь другие факты приведет или оспорит… Слова мои в чем-то может подтвердить Чеглинцев. Испольнов не пришел…

– Испольнов здесь, – услышал Терехов.

– Здесь, да?

– И Соломина привел, – сказал Испольнов.

– Да, да, – закивал Соломин, привстал даже, поклонился обществу, словно представили его официально.

– Вот, – сказал Терехов, – и Испольнова можете кое о чем спросить.

– А я отвечать не буду, – буркнул Испольнов. – И ты от меня ничего не слыхал. Никакого у нас с тобой разговора не было. Фантазия у тебя богатая.

– Да? – растерялся Терехов. – Фантазия? А зачем ты сюда пришел?

– Дома скучнее.

– Ну повеселитесь.

В зале шумели. Рудик стоял возмущенный, Терехов взял Рудика за руку, успокаивая его: «Ничего, ничего, оставь его. Пусть развлечется…» А сам понимал – собственное его спокойствие, – а он был уже спокоен, – или даже безразличие идет не от стальных нервов, а от усталости. Впрочем, вчера тоже были усталость и равнодушие, а не выдержал-таки, поднялся, пошел к осточертевшему мосту, мог бы и не ходить, там и без него все знали, что делать, и делали, как умели, и его отсутствие или его приход ничего изменить не могли, да и не изменили.

– Кто просит слова? – сказал Рудик.

Слова никто не просил, не привыкли слова просить, просто шумели и все. Возмущались Будковым или не верили про Будкова, уважаемого человека, а всего больше возмущались Испольновым, позволившим себе устроить цирк, благо что сидел рядом с ними и ухмылялся.

– Чего тут слова просить, – встал тяжелый и круглый, как гиря, штукатур Козлов, – действовать надо. Делегацию к начальнику строительства отправить… Или письмо написать… Все подпишемся…