Владимир Орлов - После дождика в четверг

Олег бросил шест и, торопясь, пошел в сторону парней. Страх, не успевший вспыхнуть в секунды опасности, теперь разошелся и в кончиках пальцев поигрывал, покалывал их мерзко. «Надо же!» – повторял про себя Олег и сплевывал в Сейбу, никак не мог отделаться от привкуса ее грязной, пахнущей черт-те чем воды. Он догнал парней и увидел, что они волокут Тумаркина. Тумаркин кашлял и охал иногда. Парней вело его много, и все же Олег втиснулся в их ватагу, оттеснил плечом кого-то и шел, легонько дотрагиваясь до руки стонущего Тумаркина, словно без поддержки его, Олега, тот мог свалиться. «Осторожней, осторожней», – приговаривал Олег, как бы упрекая парней за их неумелое обращение с человеком.

Почувствовали под ногами почву потверже и остановились. На травяном бугре было холодно, и подлая дрожь стала бить Олега.

– Теперь я сам, – сказал Тумаркин.

Он отстранил всех недовольным движением руки, как будто его вели насильно, и стоял теперь пошатываясь, а потом закашлялся.

– Постучите по спине, – прохрипел он.

Сочувствующих нашлось много, но Олег успел первым.

– Заработаешь тут с вами чахотку, – попробовал пошутить Тумаркин.

– Тебе надо в теплушку, – сказал Терехов, – сам ты сможешь идти?

– Могу, – кивнул Тумаркин и решительно шагнул вперед, но колени у него подкосились, и он осел на траву, заохал, взявшись руками за бок.

– Ему надо помочь, – сказал Олег, хотя все понимали, что Тумаркину надо помочь.

Терехов стал подымать Тумаркина, и тот, выпрямившись, сделал испуганное и возмущенное движение рукой: «Я сам…»

Повели Тумаркина в теплушку, и Олег шел справа, поддерживая его.

– Что ж ты бревно не остановил? – сказал Олегу Севка. – Хоть бы крикнул, что ли.

– Я кричал! – соврал Олег.

Севка сказал ему без осуждения, он просто сожалел, что Олег не остановил бревно, а Олег ответил ему с возмущением, но через секунду ему стало противно, что он соврал и что он с таким искренним возмущением ответил Севке.

– Мог бы и остановить, – буркнул Севка.

– Чего ты к нему пристал, – сказал Терехов, – он-то тут при чем?

– Попробовал бы ты остановить, – обиженно сказал Олег.

– Он-то остановил, – сказал Севка.

– Ну не надо, ребята, ну кончайте, – устало проговорил Тумаркин, – никто тут ни в чем не виноват…

– Я разве говорю, что кто-то виноват? – возмутился Севка.

– Ну и помолчите…

В теплушке было темно, и Терехов, ворча, искал по карманам спички, а Олег все поддерживал Тумаркина и говорил ему: «Сейчас приляжешь, легче будет». Свечка загорелась, и слабый огонек ее высветил мученическое лицо Тумаркина. Тот понял, что все расстроены видом его, и поторопился улыбнуться, но улыбка получилась у него жалкая. Севка сдвигал лавки, старый ватник, скатав, положил в изголовье, плащ помогли снять Тумаркину и прилечь ему помогли.

– Где болит-то? – спросил Терехов.

– Вот тут и вот тут, – показал Тумаркин и добавил нерешительно, с некоторой боязнью, но и с надеждой, что его сейчас успокоят, пообещав удачный исход: – И внутри вроде что-то…

– За Илгой пошли, – сказал Терехов. – Илга придет, посмотрит. Все нормально будет, старик.

Олег почувствовал в словах Терехова теплоту и ласку.

– Только бы внутри ничего не отбило, – с отчаянием сказал Тумаркин.

– Мы тебя еще в футбол играть научим…

– Я пойду, – сказал Севка.

Севка пошел, и за ним потянулись ребята, вспомнив, что их ждет дело, оглядывались в дверях на Тумаркина, и Олегу надо было бы отправляться к Сейбе, но он стоял в растерянности, и слова Терехова его обрадовали.

– Слушай, Олег, – сказал Терехов, – кому-то надо посидеть с Тумаркиным. Посиди, а?

– Хорошо, – кивнул Олег, – только я же ничем не смогу помочь.

– Скоро Илга придет.

– Ты просто посиди, – тихо сказал Тумаркин.

– Ладно, ладно.

Терехов застегнул пуговицы плаща, мокрый капюшон нахлобучил на голову и пошел к двери.

– Это ветер, что ли, воет? – сказал Тумаркин.

Терехов остановился у двери, прислушался. Сейба выла, Сейба ревела, и где он там, подумал Олег, сумел расслышать ветер.

– Может, и ветер, – сказал Терехов.

– Надо же, какое лето, у нас зима такая бывает под Винницей…

Олег кивнул, словно бы сам прочувствовал винницкие зимы.

– А мы тут работаем, мокнем, – тихо сказал Тумаркин, – а поезд на нашей станции будет останавливаться лишь на минуту… Сколько у нас всего тут было… и любви, и боли, и слякоти… А поезд остановится на минуту…

Терехов молчал, думал, Олег тоже молчал, его вдруг поразили слова Тумаркина, не слова, нет, а вот это неожиданное осознание минутности их жизни в Саянах, минутности их жизни вообще на земле. «Работаем, мокнем, – звучало в ушах Олега, – а потом все сожмется, спрессуется в одну-единую минуту, которой не хватит заспанным пассажирам в арбузных пижамах, чтобы выскочить на перрон и купить у бабок пучок черемши…»

– Ладно, я пойду, – сказал Терехов.

Он нырнул в мокрую черноту, а Олег все еще думал о минуте, к которой приравнены все их усилия, волнения, муки и радости, и поглаживал нервно теплую оплывающую свечу.

– Терехов, погоди! – крикнул Олег, спохватившись. – Вы следите за березовым заливом, там этих бревен в засаде!..

– Кому это ты? – прохрипел Тумаркин.

– Терехову. А он уже не слышит. Забыл сказать я… Но они, наверное, сами поймут…

– Олег, поправь ватники… Сбей их, чтобы повыше были…

– Сейчас…

Он поправлял ватники, потертые и жесткие, вовсе не пригодные быть больничными подушками, а сам глядел на свои руки и ни на миллиметр вправо и ни на миллиметр влево, потому что боялся встретиться со взглядом Тумаркина.

– Так, да?

– Так… Хорошо… Спасибо тебе…

И как ни старался, а все же увидел глаза Тумаркина, натолкнулся на них, глаза его были виноватые, доброжелательные и испуганные и словно бы о чем-то просили, но просьбу их Олег отгадывать не стал, он повернулся резко и пошел к железной печке.

– Холодно, – сказал он на всякий случай.

Его и в самом деле стало знобить, а мокрая одежда была противна, и Олег отругал себя за то, что не надел на тело ничего шерстяного, мог все простудить, проклинай потом долгие годы этот осадный саянский день. Металл был еще теплый, и Олег погрел на нем руки, а потом принялся растоплять печь. Огонь запрыгал, затрещал, легкомысленным весельчаком зажил в свое удовольствие. Лицо у Олега стало сухим и горячим, а глаза заслезились, но он не отводил их, помешивал кочережкой из проволоки короткие поленца и все смотрел на пляшущий огонь. Он боялся, как бы кто не пришел и не сменил его в роли сиделки, он бы не смог, наверное, вернуться сейчас в мокрую жуть. И еще он боялся, как бы не спросил его Тумаркин, почему он струсил, почему он пропустил бревно, летевшее в товарищей.

– Потеплее стало? – спросил вдруг Олег.

– Потеплее, – прохрипел Тумаркин, – получше…

– Сейчас Илга придет, – успокаивающе произнес Олег.

А успокаивал он скорее самого себя. Потому что все, он чувствовал, что все, дальше он не может, не потянет, он – подонок, раб, ничто, он струсил, он предал, на его совести этот узколицый искалеченный человек с печалью в сумеречных глазах, и совесть будет скандалить с ним, Олегом, всю жизнь.

Вошла Илга.

– Помочь? – повернулся Олег.

– Сейчас посмотрим, – сказала Илга.

Говорила она приветливо, уверенно и вместе с тем снисходительно.

– Помоги ему присесть, – сказала Илга, – и до пояса.

Тумаркин морщился и стискивал зубы, но сам пытался стащить с себя мокрую одежду. Он был тощ и бледен телом.

– Он дрожит, – сказал Олег.

– Ты тоже дрожишь, – кивнул Тумаркин.

– Что у нас болит? – спросила Илга.

– Зубы, – сказал Тумаркин.

– Шутишь, да? Я ведь обижусь… Тут болит, да? Тут, да? Потерпи, потерпи, милый… И тут, да?.. Ну все, все, ложись…

Тумаркин с помощью Олега оделся, сухой ватник, валявшийся в углу у кучи сапог, заполучил, вытянулся, забывая боль, смотрел на Илгу заискивающе, ждал ее слов.

Илга сказала строго:

– Возможно, сломаны ребра, возможно… Завтра отправим тебя в Сосновку в больницу, там исследуют, сделают рентген… Надо лежать… Все будет хорошо…

Она повернулась к Олегу:

– Как это получилось?

– Как, как! – рассердился вдруг Олег. – Так и получилось!

– Что ты, Олег? – удивилась Илга. – Из-за чего ты?

Видела она или не видела его глаза, наверное, не видела, спасибо свечке, спасибо стеариновому огрызку, что устроился на столе за спиной, а то бы Илга удивилась больше – испугу и злости в его глазах. А он видел ее лицо, оно было растерянным и усталым, и не нашел он в нем прежней твердости, раздражавшей его.

– Глупо все получилось, – сказал Тумаркин, – поздно мы обернулись, а бревно…

Скрипнула дверь.

Терехов вошел в теплушку и замер тут же, наткнувшись глазами на Илгу. И она почувствовала его появление, обернулась, двинулась сразу к Тумаркину, словно недоисследовала его, а теперь спохватилась, но только лишь ватник поправила у Тумаркина под головой, и по оленьим пугливым движениям ее и по неловкости мокрого Терехова, не знавшего, что делать ему, как не знают, куда девать руки, Олег понял, что между ними что-то произошло, а что… Впрочем, тут же Олег подумал: мне-то на все наплевать…