Николай Воронов - Макушка лета
Дверь на балкон открыта. Он садится на перила. Надо быть слишком бесшабашным человеком, чтобы так сесть на перила: в любое мгновение можно ухнуть вниз и разбиться.
Появился Нареченис. Удивлен. Оторопел.
Касьянов глядел на кроны деревьев.
Отсюда, с высоты, они красивы: кроны берез фонтанирующие, пихтача — крылатые, ясеней — перистые, лип — шаровидные.
Нареченис бесшумно ступил на плиточный пол балкона, рывком сдернул Касьянова с перил.
— Что за шутки?!
— Это вы шутите со смертью. И меня перепугали чуть не до смерти.
— Дни распада, сгори они дотла.
— Распада и объединения.
— Сколько вам лет, Альгис?
— Двадцать шестой.
— Я знал прекрасного человека с вашей фамилией.
— Нареченис — фамилия штучная.
— Знал в Железнодольске. Его звали Юргис Вацисович.
— Мой отец.
— Где он?
— Все там. Главный электрик металлургического завода.
— Лапу, Альгис Юргисович. Разговаривать отец научился? Молчун был несусветный. И уважал только молчунов.
— Теперь словоохотливый. Анекдоты собирает. Подозреваю: тем, кто здорово травит анекдоты, он премиальные приплачивает.
— Думаю, что я был первым, кто произвел начальную ломку его характера. Он был инженером по испытанию релейной защиты. Его помощника — молчуна — взяли на фронт. Меня он пригласил в помощники с клятвой: «Никаких разговорчиков». Он холостячил, и наши электрические девушки называли его Нареченным. Я влюбился в ленинградку Инну Савину. Как-то невмоготу было... Влюбленный, особенно страдающий, жаждет, чтобы ему сострадали. Нужен слушатель. Попробовал рассказать ему об Инне. Он не рассердился. Позже сам стал расспрашивать про мою любовь.
— Очень бы хотел Нареченис-младший узнать о вашей любви.
— Без взаимности была любовь. Скажите лучше: удалось разыскать центральный узел литейной машины?
— Переплавили в вагранке. Завтра группа «Искатель» подает заявление в милицию.
Ковровая дорожка во всю длину коридорного колена. Мерной поступью из света в тень движется Тузлукарев. Секретарша Ляля, выскочившая из директорской приемной, силуэтно прорисовывается на фоне окна. Ей нужно догнать Тузлукарева.
Тузлукареву ясно, что она гонится за ним, но он не останавливается.
Ляля догадлива. Его цель уклониться от разговора с Москвой. Ее задача: по просьбе начальника главка привести Тузлукарева к прямому проводу. И она резко окликает его в два голосовых рывка:
— Федосий Кириллович!
Тузлукарев как оглох, даже не обернулся. Едва Ляля поравнялась с ним, он сказал:
— Поворачивайте назад. Я ушел. Ясно?
— Приказ начальника главка: «Разыщите хоть под землей».
— Я вышел в космос.
— Федосий Кириллович, он не в духе.
У Ляли неодолимое выражение лица. Раздосадованный Тузлукарев поворачивает обратно.
Н а ч а л ь н и к г л а в к а. Федосий, в промышленный отдел Центрального Комитета партии поступила телеграмма Касьянова. На мое имя он тоже прислал телеграмму. Что за литейная установка? Действительно новое слово литейного производства?
Т у з л у к а р е в. Пока, Юра, не вникал. Сфера Мезенцева. Он находит, что для нашей во многом старозаветной технологии она такова, как если бы на прогулочную яхту попробовали поставить мотор тральщика. Перевернет и затопит.
Н а ч а л ь н и к г л а в к а. Вникни. Доложи. Ежели события примут опасный характер, поступай соответственно. Не мне тебя учить.
Т у з л у к а р е в. Юра, ты успокой там, кого нужно, а я нейтрализую здешнюю атмосферу.
Н а ч а л ь н и к г л а в к а. Федосий, Касьянов — личность сильная! Да, Игнатию передай: коль не посоветовался, брать под защиту не буду. Его деяние слишком варварское, чтобы носить разумный характер.
Т у з л у к а р е в. Разума Игнатию не занимать. Агрессивность, Юра.
Н а ч а л ь н и к г л а в к а. Федосий, вот я тебя и подловил. Ты прикинулся, что не вникал. А ведь вникал.
Т у з л у к а р е в. Я план делаю. Мезенцев осуществляет техническую политику. Умно, кстати.
Кленовая дверь. На ней табличка: «Секретарь парткома».
Дверь распахнул Касьянов.
— Могу?
Секретарь парткома Чичкин заряжал в хрустальный сифон баллончик с кислородом.
— Можете. Много можете.
— Безосновательная лесть.
— Почему лесть?
— Тогда ирония?
— Куда нам до иронии!
— Я для открытого разговора.
— Мне пришлось расти в заводском поселке. Дома у нас одноэтажные. На окнах задергушки и шторки. Шторки на день разводятся. Задергушки всегда задернуты. Из-за скрытности? Нет. В комнатах ведется обособленная жизнь, и нельзя в нее допускать глаза с улицы.
— Резонно.
Чичкин залпом выпил стакан газировки. Отрадно дыша, сказал:
— На вагранке работал, пристрастился. В кабинете и в зной жарко не бывает. Все равно дую газировку.
Чичкин взял другой стакан, клюнул краником сифона туда: дескать, налить?
Касьянов отрицательно покачал головой.
— Наконец-то, значится, понаведались?
— Я здесь без году неделю.
— Вы крупную партийную организацию возглавляли. Хотелось бы кое-что повыспросить.
— Чужой опыт, как самолет в небе: тянись — не дотянешься.
— Конфликты с начальником строительства были?
— Естественно.
— Вон как! Ведь он отставной адмирал, герой, лауреат, депутат?
— И черту брат.
Чичкин засмеялся. Доволен, что заглянул в отношения Касьянова с адмиралом. Свой мир охраняет задергушками, а за чужие так бы и засматривал, привставая на цыпочки.
— Позволял с собой конфликтовать?! Демократично.
— Самовластный демократ. Допускал, чтобы около него водились мужи настырные и принципиальные.
— Вы, значится, муж настырный и принципиальный.
— И вам того желаю.
— Не мне о себе судить. Но у меня нет конфликтов с директором.
— Вы, насколько мне известно, его выдвиженец.
— Чем и горжусь.
— А что вы скажете об уничтоженной литейной машине?
— Разбираюсь. В свою очередь, вопросик: как относитесь к мотоциклетным гонкам?
— Убийственные гонки.
— На вашем месте я подал бы в цеховую парторганизацию заявление.
— Зачем?
— С просьбой рассмотреть ваше персональное дело.
— Увы, покуда состою на партучете за горами, за долами.
— Чистая формальность.
— Уставная формальность.
— Торжествуйте.
— Устав не освобождает меня от нравственных страданий.
— Не сомневаюсь. Не нравится мне, товарищ Касьянов, что про историю с литейной установкой вы оповестили Москву. У Москвы забот хватит. У нас своего ума хватило бы...
— Ума бы хватило. Не вижу стремления к истине.
— Торопитесь с выводами.
Из сквера рядом с гостиницей убирали железобетонные осветительные мачты, вместо них устанавливали чугунные фонари. Двое мужчин, наголо остриженных электрической машинкой, поддерживали цоколь фонаря, осаживая его в заранее заготовленную яму. Один из них — старший мастер Перетятькин. Он в темных очках.
Чуть поодаль сбились в кучу десятка полтора мужчин, тоже остриженных, курили, глазели на прохожих. Неподалеку топтался милиционер.
Возле автокрана стояла бетономешалка. За нее прокралась жена Перетятькина Клавдия.
Клавдия махнула мужу рукой, но он не заметил. Тогда она тихонько позвала:
— Саша, Сашок.
Рокот крана заглушил ее голос.
Она позвала громче.
Обернулся милиционер. Клавдия мигом отклонилась за бетономешалку.
Перетятькин сам увидел жену. Она достала из почтовой сумки конверт, положила туда карандаш, бросила конверт мужу.
Конверт с карандашом упал позади перетятькинского напарника. Напарник, отпрыгивая от внезапно вертухнувшейся мачты, наступил на конверт. Перетятькин вскрикнул:
— Ых!
Напарник не понял, почему вскрикнул Перетятькин, но, взглянув под ноги, куда указал Перетятькин, быстро схватил конверт.
Тот же конверт вернулся к бетономешалке, Клавдия спрятала его и вороватой семенцой удалилась по ясеневой аллее.
Клавдия в приемной Мезенцева.
Выйдя из кабинета, секретарша сказала ей:
— Оставьте сумку и проходите.
— Зачем?
Секретарша забрала у нее сумку. Клавдия бросилась к сумке, выхватила оттуда письмо.
Секретарша пыталась ее уговорить: передаст сама, но Клавдия не согласилась.
Мезенцев принял письмо, поморщился: на конверте отпечаток рубчатой подошвы.
Осторожно посматривая на Клавдию, он прочитал вслух:
— «Мне дали пятнадцать суток якобы за мелкое хулиганство. Приходил для вашего блага — сказать, что на вас за литейную машину хочет подать в милицию конструктор Нареченис. Если не поздно — предпримите меры. Со всегдашним почтением. Перетятькин».
Клавдия выжидательно молчала.
У нее низкий голос, почти бас, но, когда она промолвила: «Игнатий Мануйлович, попросите за Сашу. Пускай отпустят», — он прозвучал высоко, напряженно, готовый взвиться еще выше — на причетную ноту.
