Борис Ярочкин - Тайга шумит
Заняв место за дальним столом, Раздольный пил, почти не закусывая.
Он хотел опьянеть, затуманить возбужденный мозг, но хмель не действовал.
Злость на всех и все, страх, никогда не покидавший его — все слилось в жгучий комок ненависти к тем, кто заставил его жить в глуши и постоянно дрожать. Подошел знакомый десятник.
— Что это ты, Раздольный, ничего себе, сколько выпил!
— Пей, Абрам Ефимович, одну жизнь живем! — протянул Раздольный граненый стакан. — Что, не хочешь? — зло прошипел он, видя, что тот собирается сесть к другому столу. — Не-ет, ты пей со мной, не б-ойся, т-теперь-то я тебе н-ничего не сделаю… п-прошло время… — махнул он рукой, опуская голову на бутерброды.
«Что это он говорит, какое время прошло? И почему я его должен бояться? — недоумевал десятник. — Свихнулся, что ли?»
Но Раздольный был еще в своем уме. Он понял, что хватил через край. И, чтобы отвлечь внимание, миролюбиво пояснил:
— Б-бывало, напьюсь, п-приду домой и д-давай жену колотить, или кто под п-пьяную руку попадется… д-дурак был… а в армии от-тучили.;. на г-гауптвахте не раз сидел… Ты п-пей со мной, не б-бойся, не дерусь я теперь….
«А говорили, что он не был женат», — подумал десятник и спросил:
— А жена-то где, разошлись, что ли?
— Мы не зап-писывались, т-так жили, — нашелся Раздольный.
По радио поздравили с Новым годом. Кто-то крикнул: «Ура!», возглас подхватили, зазвенели стаканы, люди, стоя, выпили новогодний тост.
Раздольный, едва держась на ногах, вышел из клуба…
33
Таежный сиял огнями.
Несмотря на поздний час, в поселке было людно. То в одном его конце, то в другом будили сонную тишину звуки гармони, молодежь с песнями и плясками гуляла по улицам.
Раздольный, пошатываясь, брел домой.
«Эх, сейчас бы красного петуха по поселку пустить, — провожая злым взглядом проходящую мимо веселую компанию, подумал он, — вот бы вы повеселились!»
Он открыл калитку, вошел во двор.
— Шарик, Шарик! — позвал собаку, но та не отозвалась. — Куда это он запропастился? — недоумевал Раздольный. Вынул папиросы, закурил.
В комнату идти не хотелось, и он присел на ступеньку крыльца, проветриться.
«Что это со мной?» — с беспокойством подумал он.
Пробирал холод. Раздольный отшвырнул окурок. Трещала голова, пересохло в горле. Хотелось пить. Он поднялся, открыл ключом дверь и, шагнув в сенцы, запер ее на щеколду.
«Скорее спать… — мелькнула мысль, — забыться хоть на несколько часов!»
Он потянулся к выключателю, повернул его, и вместе со вспыхнувшим светом, за спиной раздался властный голос:
— Руки вверх!
34
В пятом часу утра Заневские вышли от Лесновых.
Они за весь вечер не перебросились и словом, если не считать нескольких просьб: подать то или другое. Но Любовь Петровна видела по глазам и лицу Михаила, что он хочет с ней заговорить, что ему стыдно перед ней.
А Михаилу было не только стыдно, Но и обидно, что не нашел мужества извиниться перед женой в клубе, а здесь было неловко перед собравшимися. И вот они идут домой. Он вздыхает. Вздыхает и Любовь Петровна.
Ночь чудесная, морозная.
Из-за леса показалась луна. Скрипит под ногами снег. Подошли к дому.
Михаил открыл дверь и пропустил жену вперед. Включил свет, помог ей раздеться. Любовь Петровна улыбнулась его вниманию и прошла в свою комнату.
Заневский с минуту стоял задумавшись, потом улыбнулся и стал вынимать из буфета вино, закуску, посуду, расставлять все на столе.
— Как будто бы все, — улыбаясь, пробормотал он и оглядел стол; потом подошел к комнате жены, остановился.
«Что же я скажу?..»
— Ты ко мне, Михаил? — вдруг услышал он, как ему показалось, радостный голос жены и только теперь заметил, что наполовину открыл дверь.
— Нет… да… да-да, к тебе… — растерялся он и, боясь, как бы жена не остановила, быстро продолжал: — Ты, Любушка, не выгонишь?
— Это твоя квартира, — усмехнулась Любовь Петровна, видя его замешательство, и уколола: — Ты меня можешь выгнать.
— Что ты, Люба! — испугался Заневский. — Нет, Люба, это ты вправе была выгнать меня из дома, — быстро заговорил он. — Мне стыдно теперь это говорить… Стыдно, что я столько времени не мог объясниться и поблагодарить тебя с дочкой… за спасение. Да-да, за спасение и не спорь! И ты, и Верочка, и Леснов со Столетниковым, и Бакрадзе с Нижельским спасли меня от пропасти, куда я летел с закрытыми глазами… Я оценил это и век не забуду!.. — Заневский подошел к ней, взял ее руку. — Любушка, дорогая моя!.. Прости меня… забудь, что было, а я… Я это никогда не забуду!
Любовь Петровна плакала, не закрывая лица, а муж целовал ей руки, гладил пышные волосы.
— Пойдем, Любушка, — говорит он, — встретим наш Новый год.
И Любовь Петровна идет.
35
Русакова сидела за столом.
Перед ней лежали книги и брошюры: по механике, трелевке, вывозке на тракторах, конспекты и тетради. Таня прочитывала страничку раз-другой, но ничего не могла запомнить — мысли снова и снова возвращались к Николаю.
Окружающие не узнавали Татьяну. Она стала замкнутой, заметно похудела и как-то сразу возмужала.
День, когда она узнала о случившемся между Николаем и Зиной, перевернул все ее мечты.
Вбежав тогда в свою комнату, она заперлась на ключ и никого к себе не пускала. Она плакала. Плакала долго, громко, не стыдясь, что ее могут услышать.
Когда первый порыв отчаяния прошел, Таня стала думать по-другому.
«Может быть, он и не обманывал меня, а правда любил и любит. Ведь он мог скрыть все это и жениться на мне, я бы согласилась…»
Таня вздохнула, рассеянно посмотрела на конспект и отодвинула его в сторону.
В комнате стало темнеть.
За окнами выла и стонала вьюга: ветер гнул росшие под окнами березки, словно хотел их сломать, куда-то нес потоки поземки, наметал сугробы. А в квартире было тепло. Топилась русская печь, в ее широко разинутой пасти весело потрескивали дрова, тоненьким голоском напевал чайник.
Таня встала, задернула занавеску, повернула выключатель.
В это время Николай, возвращаясь с работы, остановился против окон Татьяны. Он видел ее тень, лежащую на занавеске: девушка стояла у окна и, заложив за голову руки, по-видимому, о чем-то думала.
«Эх, Таня, Таня! — с болью подумал он, и его сердце сжалось. — Даже встречаться не хочешь».
Тень девушки шевельнулась, переместилась вправо и пропала. Николай вздохнул и направился в дом. В коридоре остановился у дверей Татьяны, прислушался. Показалось ему, что Таня что-то сказала, почудилось: произнесла его имя. Взволновавшись, он схватил ручку двери, рванул на себя, но тщетно.
«До того я ей опротивел, что видеть не хочет, — с болью подумал Николай, — запираться стала!»
36
Раздеваясь, Николай с минуту постоял у вешалки и вспомнил, что надо принести Зине дров, набрать в колодце воды. Вздохнул. Застегнул опять телогрейку, надел шапку, вышел во двор. Нарубил дров, принес Зине, потом себе. Сходил за водой.
— Спасибо, Коленька, — поблагодарила Воложина и загородила собой двери. — Подожди, не уходи, — сказала она с мольбой. — У меня ужин готов.
— Спасибо, Зина, я пойду, — отказался Николай. — Холодно в комнате, печь надо топить.
— А почему ты мне не оставляешь ключи? Я бы убрала и протопила у тебя, полы вымыла…
— Зачем? Тебе и своих забот хватает. Я пойду…
— Коля…
Николай нетерпеливо поморщился, посмотрел на Зину. «Ну, что ей еще от меня надо?»
— Ты злишься на меня?
Николай неопределенно пожал плечами, горько усмехнулся. Зина отвела от него взор, губы ее сморщились, на глазах блеснули слезы.
— Не надо, Коля, помогать мне, — тихо сказала Зина, — я не нуждаюсь, понял? И вообще, не заходи больше ко мне, не хочу я, не надо! — сквозь слезы выкрикнула она и, закрыв руками лицо, прислонилась к дверному косяку.
— Нет, надо! — решительно сказал Николай. — Мой долг помочь тебе теперь, помочь воспитать ребенка, и ты не имеешь права отказываться от помощи. Да-да-да! — торопился высказать все Николай. — Я буду помогать тебе…
«Он, кажется, прав», — придя в себя и подумав над его словами, вздохнула Воложина и подняла на Уральцева потеплевший взгляд.
— Спасибо, Коля, я верю тебе…
Николай испытующе посмотрел на Воложину и сделал шаг к выходу, но Зина взяла его за руку.
— Не разговариваете? — виновато спросила она, и Николай прочел в ее взгляде сочувствие. Он вздохнул, опустил голову. — Зачем ты рассказал Тане? Я никогда бы никому не открыла этого, честное слово!
— Так нужно было… я люблю ее и не мог скрывать… Пусти, Зина, я пойду, — и он, легонько отстранив Воложину, вышел.
