Петр Замойский - Лапти
— Верно, в трактористы тебя постричь хотят.
— Только боятся — под колеса можешь попасть.
— Трактор в Левин Дол опрокинешь.
— Зазнаешься, бабу свою бросишь.
— Чего ему трактор? Башка не сварит управлять.
Молча выслушал Архип эти выкрики, затем медленно повернулся к мужикам, посмотрел на них и поднял руку:
— Тише!
Мужики дружно умолкли.
— Что это такое? — недоуменно спросил он. — Кто сказал — Архип с вами речь поведет? Кому подумалось? Ошибка вышла. Решительно нет никакой охоты говорить Архипу с вами. Вы можете спокойно стоять и слушать, о чем он ведет беседу с Алексеем. И не к вам, оболдуям, пришел. Ясно? И молчо-ок!
Немного неприятно было Алексею — особенно перед мужиками — говорить с ним, выпившим, но он не подал виду. Как бы между прочим спокойно произнес:
— Верно. Артель решила послать на курсы трактористов именно тебя. Только артель не знает, согласен ли ты.
Лицо Архипа оживилось. Он улыбнулся, сильной рукой отодвинул мужиков, будто собираясь плясать, и не Алексею, а им ответил:
— Где работа, там и Архип! И он ни чуточки не похож на этих пустомель.
Неожиданно топнул ногой, закричал на мужиков:
— Что вам тут надо? Зачем пришли? Алексея окуривать? Марш по домам!
Но мужики не тронулись. Они еще больше сгрудились к Архипу. Они любили его, кузнеца и кожемяку.
— Еще чего-нибудь скажи нам.
Алексей вглядывался в заросшее лицо его и находил, что черная клочкастая борода совсем к нему не шла. Она делала и без того широкое лицо его еще более широким. И захотелось ему снять с Архипа этот войлок бороды и посмотреть, как он тогда будет выглядеть.
— Слушай-ка, дружище, — тихонько проговорил ему Алексей. — Хочешь, я тебя побрею?
— Что такое предлагаете вы Архипу?
— Побриться… Бороду снять… Хочешь?
Архип с таким видом ощупал свою бороду, будто только сейчас заметил ее.
— Да, — тяжело вздохнул он, — вполне согласен с вашим предложением. Архип о-очень давно хочет соскоблить эту бахтарму.
— Мездру, — добавил кто-то.
— Но остер ли наструг? — спросил он Алексея. — Не попортит ли он мне шавро?
— Соскоблит, — обещался Алексей смеясь.
Взял Архипа под руку и дорогой урезонивал, чтобы он бросил пить. Архип внимательно выслушал, потом сознался:
— Да, все Архипу известно. Только он ничего не может с собой поделать.
— Ну, что тебя заставляет пить? Горе, что ль, какое, аль так…
— Горе не горе, а беда. Архип на все руки мастер. Стало быть, дальше что?.. А вот… У Архипа большой заработок. Куда ему девать деньги? И отдает их в казну.
— Только поэтому ты и пьешь? — удивился Алексей.
— Нет. Еще у Архипа есть недомоганье. Какое? Никто не разумеет Архипа, и от этой причины тоска. Ведь Архипа надо понять. Он — ба-альшая задача.
— А ты скажи, отчего тоска?
— Эх! В голове у Архипа шурупов много, а соразмерности им нет! Почему ты техник, а я — дважды два — четыре?
— Понятно. Учиться тебе не поздно. Ты зря много пьешь. Говорят, сразу по две бутылки.
— Две-е бутылки? И это много? — удивился Архип. — Самая порция. У Архипа такой характер: выпьет он две бутылки — и, их-ты, какой весе-олай, разговорчивый, а выпьет еще бутылку, хочется Архипу драться, бороться.
Бриться Архип начал было сам, но едва коснулся бритвой щеки, как поморщился и взглянул на бритву. Вместе с мылом на ней была кровь. Виноватыми глазами посмотрел он на Алексея, покраснел, передал бритву и печально произнес:
— Круговорот головы.
После бритья иное стало лицо у Архипа. А когда умылся да вытерся и посмотрел на себя в зеркало, то, улыбнувшись, заявил:
— Архип легкость почувствовал.
Через несколько дней Архипа отправили на курсы.
Провожая, Алексей напутствовал:
— Гляди, перед тобой открывается новая дорога. Крепись, Архип! И себя не конфузь и артель. Даешь ли слово?
— Трудно Архипу, но слово… он дает!
В маленькой комнатушке, что рядом с сельсоветом, суматошный крик. Алексей несколько раз стучал в бревенчатую стену, чтобы там замолчали, но крик становился еще громче. Работать было совершенно невозможно. Бросив список по учету семенного фонда, он крикнул стоявшему возле мальчишке:
— Иди узнай, что у них там за шум. Скажи, работать мешают.
Мальчишка сбегал быстро и, блестя глазами, как большую радость сообщил:
— Сидит там у Афоньки дядя Семен Лобачев. И весь-то он кра-асный! Кэ-эк ахнет шапкой об пол и драться к Афоньке лезет.
— Изобьет, — заметил кто-то.
— Сходи сам, — посоветовали Алексею.
Народу в маленькую комнатушку комитета взаимопомощи набилось полно. Шумели, орали, требовали чего-то. Больше всех напирал на Афоньку Лобачев.
— Что у вас тут за безобразие? — строго окрикнул Алексей.
Лобачев, видимо, не ожидая, что войдет Алексей, несколько смутившись, попятился от стола. Потом, подняв шапку и старательно, долго отряхивая ее, указал на Афоньку.
— Не имеет он законного права, Лексей Матвеич. Нет, не имеет…
— Про законы молчи. Ты их нарушил. Не для тебя они писаны! — крикнул Афонька.
— Да в чем дело?
Не обращая внимания на вопрос Алексея, Афонька хлопнул тетрадью по столу.
— Я еще раз тебя опрашиваю, сдаешь ты комитету мельницу с дранкой и чесалкой добровольно аль нет?
— Да как же добровольно, черт эдакий, коли за глотку хватаешь?
— Глотка твоя широкая, во-он какая! — разинул Афонька рот. — Не скоро ее сдавишь.
— Сдавили, сдавили, окаянные. Удушили человеческую жизнь. Разе дело? Пошел в потребилку за сахаром — не дают, пошла баба за ситцем — в шею выгнали, за керосином ходил — бидон пустой принес. Как жить, подумали? Лексей Матвеич, рассуди-ка, ну? Пущай мой голос лишняй, ладно, умолкну чуток, а зачем прочего лишать? Жить-то надо? Семья-то аль виновата? Ответчица за меня?
— Тебе чего Карпунька из города привез? Сколько овец отправил? А-а, ты овцами торгуешь? Знаю я. Все я про тебя знаю! Все как есть! — кричал Афонька.
Лобачева словно собака укусила. Не обращая теперь внимания на присутствие Алексея, он затопал на Афоньку:
— Зна-аешь? Да ты как был гольтепа, так и остался. И век им будешь. А то зна-аешь! Посадили дурака, дали в руки книгу, а видишь фигу. Учить тебя, дубину, да так учить…
— А тебе, — рассвирепел Афонька за свою малограмотность, — кнутовище в глотку всучить! Шибко грамотны. Жулики вы, жу-у-ули-и-ики-и!
— Граждане, будьте свидетелями, — побагровел Лобачев. — Христа ради, будьте. Кто жулики, говори! Ну, говори, не отпирайся. Слово не воробей. Кто?
— Оба вы с Хромым Степкой. Раньше в кооперативе воровали, а теперь двойную бухгалтерью завели. А какая двойная? Вот какая: денежки пополам. Где твоя книга на гарнцы?
— В капхлеб сдана!
— Хвост собачий туда сдан. Фальшивку сунул им. Настоящая книга где?
— Одна у меня книга.
— А за слегой на дранке что?
— Ври больше. Народ тут, свидетели.
— При них и говорю.
— Говори, язык твой долог! Наводи поклеп. За ложные слова, знаешь, што бывает?
— Што?
Тю-урьма-а! — выдохнул Лобачев.
Быстрым движением Афонька дернул ящик стола, вытащил оттуда книгу и со всей силой грохнул ею перед носом Лобачева.
— А за это што бывает?
Глянул Лобачев, испарина прошибла. Такая знакомая она, эта в синей папке книга. Сколько раз была в руках! Страхом и злобой перекосилось лицо Лобачева. Бледнея, он опустился на край стола. Заикаясь, тихо и удивленно спросил:
— К-как она к тебе попала?
— Признал? — торжествуя, спросил Афонька.
— Спрашиваю, как попала?
— Дело наше.
Лобачев помолчал, потом вздохнул и, отвернувшись к мужикам, тяжело прошептал:
— Мошенник!
Алексей подмигнул Афоньке, и тот, убирая книгу в стол, уже спокойнее опросил:
— Ну, Семен Максимыч, теперь сдаешь добровольно али дело в суд пустить? Не миновать твоему хозяйству торгов. Даю сроку день…
Кто хозяин
Прошумел Левин Дол весенними большими водами, растопило солнце промерзшую землю, — потянуло мужиков на поля. Приехали агроном с землеустроителем прирезать землю вновь вступившим. И опять, чмокая сапогами по вязкой грязи, ходили по полям. Советовал агроном использовать пар под зеленые корма — сеять вику с овсом, и советовал еще — подумать страшно! — бороновать озимь.
— Земля ваша клёклая. Коркой застынет. Мало будет корням пищи, воздуха.
Невиданное дело — бороновать озимь!
Нагнулся дядя Егор, дернул зеленый стебелек, вздохнул:
— Ученый человек агроном, а по живому телу зубьями корябать не хотим.
— Вы не всю. На пробу только.
— Нет, погодить надо, — заключил Сотин.
Поморщился Петька. Сколько раз говорил он об этом зимой на кружке, и соглашались мужики, а тут испугались.
