Варткес Тевекелян - Гранит не плавится
Время шло, приближался рассвет, а Фатьма всё ещё не приходила. Боясь, что не сумею выбраться из этих мест затемно, я решил не дожидаться её, вылез из ямы и тут же увидел одинокую фигуру женщины, закутанной в чадру. Это была Фатьма! Она подошла ко мне, достала из-под чадры узелок и молча протянула мне.
— Я думал, ты не придёшь, — сказал я ей.
— Если б ты знал, что творилось в доме! Еле выбралась…
— Что ещё случилось?
— Не прошло и часа после твоего ухода, как нагрянули жандармы. За тобой… Господин с госпожой заперлись у себя и не выходили, а жандармы рыскали по всему дому, шарили под каждым кустом. Один из них, с нашивками, клялся пророком, что найдёт тебя хоть на дне моря. Уходи, дорогой, скорее!
— Спасибо, Фатьма, за всё! — Я обнял её, поцеловал в щёки. Они были мокры от слёз…
…Мой собеседник взял папиросу, жадно закурил. За окном начинался тусклый рассвет. Я устал, хотелось спать. Пора было ехать в город и там решать, как быть с перебежчиком. Для меня было совершенно ясно одно: к нам пришёл обездоленный человек искать счастье.
Красноармеец принёс две кружки кипятку и по куску ржаного хлеба. Мы поели на скорую руку.
Выполнив необходимые формальности, я попрощался с пограничниками, посадил Каспаряна рядом с собой в тарантас, и мы покатили в город.
— Не огорчайтесь, что не дослушал вас до конца, — сказал я Каспаряну. — В городе у меня срочные дела. Приедем туда, отдохнёте и доскажете мне свою историю.
Над морем по-прежнему низко висели свинцовые тучи, по-прежнему гудел и бесновался ветер. Волны с грохотом ударялись о прибрежные скалы. Хлестал косой дождь…
— Ты что, Силин, в своём уме? Что здесь — Чека или благотворительное общество по оказанию помощи нарушителям границ? — возмутился старший комендант, когда я попросил его поместить задержанного перебежчика в гостиницу.
— Нарушители границ бывают разные, — пытался я объяснить ему. — Человек пришёл к нам за правдой, а мы его — в тюремную камеру!..
— Не знаю, не знаю, — комендант недоверчиво покачал головой. — Обратитесь к руководству, пусть решает. Дадут команду — помещу хоть во дворце Манташёва!..
Пришлось идти к председателю. Цинбадзе долго расспрашивал о подробностях и наконец сказал:
— Видно, отчаянный парень этот твой перебежчик! — И после короткого раздумья добавил: — В гостинице ему всё-таки не место. Возьми-ка ты его к себе в общежитие, накорми, узнай до конца его удивительную историю, напиши рапорт, а завтра решим, как с ним быть дальше… Учти, Силин, осторожность прежде всего! Сам понимаешь, — в такого рода делах всякое бывает…
Я повёл Каспаряна в общежитие, а сам думал: «Не тот ли это случай, когда чекисты, поддавшись добрым чувствам, совершают ошибку?» Нет! Открытое, честное лицо Каспаряна, его взволнованная искренность — всё убеждало меня в том, что он говорит правду. Не хотелось верить, что он шпион…
Ивана Мефодьевича я не застал дома — он ушёл в порт. Пришлось всё решать самому. Попросил у коменданта общежития койку, устроил Микаэла у себя в комнате, посоветовал ему поспать, а сам поспешил на работу.
— Правильно поступил! — сказал Яблочко, когда я, торопясь и волнуясь, рассказал ему о перебежчике. — Революцию, брат, мы делали не только для себя, а для всего мирового пролетариата. Это понимать надо! Конечно, со временем люди из всех стран потянутся к нам, — куда же им, голодным, измордованным, деваться? Терпи, гни спину перед всякой сволочью — или поезжай в Советскую Россию, учись, возвращайся на родину и борись за справедливый строй, — другого пути нет!
И как же был мне мил и дорог простой и честный Иван Мефодьевич, когда я слушал эти его слова!..
Я так устал после бессонной ночи, что, просматривая у себя в кабинете срочные бумаги, незаметно уснул, положив голову на стол. Разбудил меня телефонный звонок. Говорил наш всемогущий начхоз. Он сообщил, что по распоряжению товарища Цинбадзе выделено триста тысяч рублей «на кормёжку» моего гостя. В данном случае деньги особого значения не имели, — они были у меня, — важно было то, что председатель Чека принимал участие в судьбе перебежчика, за которого я как бы поручился.
Стрелки часов на стене показывали два, пора было кормить моего подопечного. Я пригласил Яблочко пообедать с нами. Вместе с ним зашли за Каспаряном, разбудили его и втроём отправились в интернациональный клуб моряков. За обедом Иван Мефодьевич задавал гостю множество вопросов о том, как живут моряки за границей, знает ли народ правду о нашей революции. Кончил он тем, что поднял рюмку за обездоленных людей на всём земном шаре, за мировую революцию.
Гость вначале немного дичился Яблочко, но, видя, что он сочувствует ему, стал держаться более непринуждённо. По его ответам мы поняли, что имеем дело с вдумчивым, толковым парнем, хотя в политике он плохо разбирался и рассуждал порою на редкость наивно.
Вечером мы опять сидели с ним вдвоём, на этот раз у меня в комнате. Он продолжил свой рассказ.
…Распрощавшись с Фатьмой у развалин старой крепости, я пошёл вдоль берега моря. Ночь была светлая, море спокойное. К утру без всяких приключений добрался до маленького городка. И тут мне сразу повезло: на рыбном базаре я встретил друга моего отца, Турсун-агу. Лет пятидесяти, с седеющими висками, коренастый, с обветренным, загорелым лицом, он был типичным рыбаком.
Увидев меня ещё издали, Турсун-ага дал мне знак, чтобы я не подходил к нему. Встревоженный этим, я отошёл в сторонку и стал ждать. Ждать пришлось долго — пока он не продал свою рыбу. Уходя с базара, он прошёл мимо меня и на ходу бросил: «Иди за мной…»
В пустынном переулке Турсун-ага остановился, посмотрел по сторонам и, убедившись, что поблизости никого нет, обратился ко мне:
— О том, как ты спасся и добрался сюда, расскажешь потом. Сейчас ответь только на один вопрос: тебя здесь никто не знает?
— Нет, я пришёл сегодня утром…
— Очень хорошо! Пойдём со мной к моей тётке, поживёшь у неё дня два-три, а после я отведу тебя к нам в посёлок.
И мы пошли по кривым, пыльным улицам сонного городка. Навстречу нам изредка попадались одинокие прохожие — оборванные старики, босые мальчишки, женщины, закутанные в чёрную чадру. Наконец добрались до окраины. Турсун-ага постучал в дверь низенького глинобитного домика с плоской крышей. Открыла нам приветливая старуха лет шестидесяти. Тётка и племянник вышли во двор и о чём-то долго шептались. Вернувшись, Турсун-ага сказал мне:
— Слушай меня внимательно и хорошенько запоминай, что скажу. Ты — мой племянник, сын родной сестры, приехал из города Сиваса, зовут тебя…
— Нури, — подсказал я ему.
— Нури так Нури, если это имя тебе нравится!.. Отец твой погиб на фронте, мать живёт с дочерью… За те несколько дней, что будешь жить здесь, из дома не выходи, никому на глаза не попадайся. Тётушка Аише позаботиться о тебе. Понял?
— Понял! Спасибо, Турсун-ага!..
Он молча махнул рукой, отвернулся.
Старуха поставила перед нами деревянный поднос с жареной рыбой и лепёшками. После завтрака Турсун-ага, свёртывая самокрутку, попросил меня рассказать обо всём, что приключилось со мной.
Слушая мой рассказ, тётушка Аише украдкой вытирала слёзы, а Турсун-ага, нахмурив брови, жадно затягивался табачным дымом.
— Думаешь, они истребляют только армян? — сказал он, когда я умолк. — Туркам они тоже устроили кровавую бойню — ежедневно посылают тысячи людей на бессмысленную смерть!.. Ну, тебе нужно думать об одном: как уцелеть и дождаться конца войны. Порыбачишь пока с нами. Мои друзья-рыбаки — народ простой, они тебе зла не сделают. Держи язык за зубами, лишнего не болтай. В наше время и у рыб уши есть!..
С этими словами Турсун-ага поднялся, положил через плечо хурджин[2] и ушёл.
У тётушки Аише я прожил три дня. Добрая, словоохотливая старушка ухаживала за мною, как за малым ребёнком, кормила чем могла и, чтобы не было мне скучно сидеть взаперти, рассказывала разные истории и сказки.
На отлогом берегу, за мысом, километрах в двенадцати от городка, в посёлке турецких рыбаков началась для меня новая жизнь — тяжёлая, порою голодноватая, но зато спокойная. Я радовался, что зарабатываю хлеб своим трудом. Работал наравне со всеми и никому не был в тягость.
Рыбаки — их было двенадцать человек — встретили меня дружелюбно, как племянника Турсун-аги. Добрые люди, они ни о чём меня не спрашивали, хотя, возможно, кое о чём догадывались. Думая, что я никогда в жизни не держал в руках вёсла, они старались учить меня и удивлялись, как быстро я постигал навыки рыбацкой жизни.
— Клянусь аллахом! Твой племянник рождён быть знаменитым рыбаком, — говорил Турсун-аге старшина артели. — Такого проворного парня я ещё не встречал! Война истощила страну, с базаров исчезли многие продукты, и горожане охотно покупали нашу рыбу. Мы могли прилично зарабатывать, жить сносно, даже делать запасы на зиму, если бы не береговая охрана и не налоги. Жандармы не разрешали нам выходить далеко в открытое море, а чиновники часто забирали весь наш улов в счёт каких-то недоимок, а то и просто для нужд армии. Впрочем, у нас не было особых оснований гневить бога. Несмотря на то, что сети у нас были латаные и перелатанные, а новых взять было негде, и на то, что мы промышляли в прибрежных водах, где рыбы водилось мало, всё же по сравнению со многими жили мы сносно, во всяком случае уху и лепёшки ели каждый день. Море, лодка, сети, смола, рыба — вот и весь круг интересов рыбаков. Отзвуки больших событий доходили до нас с большим опозданием и не очень-то волновали. Все жаждали одного — конца войны.
