Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— Щупает? — подняв глаза от тетрадок, однажды подсказал ей усатый Максим Ильич. — Так ему ведь скоро двадцать лет.
Евсик, здоровенный малый, всю войну не учился, а когда прогнали немцев, пошел работать в колхоз. Но отец, вернувшись с фронта, заставил его ходить в школу, драл нещадно вожжами. Он и ходил: днем — за партой, вечером — с девками любовь крутит. Что с ним делать? Кстати, иным девочкам в седьмом классе давно было пора замуж.
— У каждого, конечно, свои нормы нравственности, — потупив взгляд, вздыхала Шевелева, и в учительской надолго устанавливалась неприятная тишина. Возражать химичке никто не решался. Даже робели перед ней: как-никак с высшим образованием, городская птица, и кто знает, кто у нее там папа. В шелках да крепдешинах ходит.
А ему было наплевать и на ее высшее образование, и на папу. Как женщину он ее тоже не принимал в расчет. «Моська», — посмеивался про себя и частенько подзуживал Шевелеву. Скажем, однажды она возмущается:
— Дикость! Дикость! Учитель истории говорит ученикам: не будете стараться — так и останетесь вахлаками, пойдете в колхоз волам хвосты крутить.
— Ну и что, правильно говорит, — принимал он сторону отсутствовавшего историка. — Как же иначе?
Она усмехалась не глядя на него.
— Странно от вас это слышать.
— Почему же?
— Потому. В нашей стране все профессии почетны.
— И волам хвосты крутить?
Ей было двадцать лет, чуть больше, но, когда она задумывалась, наморщив лобик, делалась похожей на старушку.
— Ну, я не знаю...
— Вот именно, — совсем обнаглев, победоносно обводил он всех взглядом. — Мой вам совет, Людмила Петровна: когда заведете своих детей, тогда и ориентируйте их — хвосты крутить...
С Аней, бывало, они тоже часами перемывали косточки этой Шевелевой. Почему-то именно Аня с самого первого дня ее особенно невзлюбила, открыто выступать против химички не решалась, но втайне шипела, как раскаленная сковородка.
— Подумаешь — цаца, ногти красит! А ножки как спички... — При этом Аня, если они сидели у нее дома, подобрав выше колен юбку, поворачивалась так и сяк перед зеркалом, оглядывалась на него: «Как? Вот это ножки так ножки». Он посмеивался — действительно, никакого сравнения, очень хорошие у Ани ножки. Да и не только ножки, о чем речь... Она одергивала юбку и забиралась к нему на колени. — Черт возьми, мне бы ее крепдешины! — вздыхала. — Скракля несчастная. Интересно, кто у нее все-таки папа?
Ему даже жаль становилось химичку:
— Ну что ты ее так, Аня, что она тебе сделала? Тоже ведь живая душа. Ну, страшненькая, правда, с придурью чуток. Однако ведь деловая, смелая, этого у нее не отнимешь. Что, разве не так?
А уж смелая, она была — это точно. Однажды говорит ему:
— А почему это у вас на уроках физкультуры девочки бегают в платьях до пят, а мальчики в брюках?
— А в чем же?
— Как в чем? В трусах и в майках, как полагается, — в спортивной форме.
— Вон оно что, в трусах, ну-ну...
— Что вы смеетесь?
— Ничего...
— Нет, вы скажите, почему вы все время меня поддеваете?
Она смотрела ему прямо в глаза, и он смутился.
— Ладно, — сказал, — я больше не буду. А что касается этих, как вы говорите, спортивной формы... Вы раньше в селе никогда не жили?
— Нет. А что это вы все — село, село. Что тут, страна другая? Вот и надо подтягивать село до уровня города.
— Ясно. Начнем, значит, с трусов?
— Хотя бы.
— Ну что ж, если вы такая шустрая, придите ко мне на урок однажды в спортивной форме и покажите девочкам пример. А я посмотрю, что из этого выйдет, а?
— Хорошо, — сказала она и на другой же день, когда у него снова был урок физкультуры, в седьмом классе, к ужасу всех, находившихся в то время в учительской, стащила с себя платье и осталась в одних коротеньких трусах и в майке; на ноги, скинув туфли, надела легкие прорезиненные тапочки. Не обращая внимания на притихшую, как бы потерявшую дар речи публику — все только переглядывались, — она сделала два-три гимнастических упражнения, побегала, попрыгала на месте и, когда прозвенел в коридоре звонок, спокойно вышла на спортплощадку.
В строю семиклассников, или, как уважительно их звали в школе, выпускников, стояли рослые чубатые парни, многим из которых весной предстояла армия, а также не менее взрослые, грудастые девицы на выданье. При виде химички те и другие открыли рты. Шевелева прошлась вдоль шеренги и как ни в чем не бывало заняла место на правом фланге.
Он машинально отметил про себя, что без платья она куда лучше смотрится — свеженькая, ладная. Совсем даже ничего баба, удивился он и, разделив класс на мальчиков и девочек, стал проводить урок.
Признаться, он был в тот раз ею посрамлен. Ведь как он думал: химичку непременно засмеют. Мало ли что в кино показывают: спортсменки в трусах бегают, — в Ключах и паровоз не все видели, а такого, чтобы девка или баба... Обязательно засмеют.
Но ничего подобного не произошло. Сначала, правда, как он и думал, вся школа, побросав занятия, прильнула к стеклам, забралась на подоконники, на парты, из-за голов учеников кое-где тянули шеи и преподаватели. Поодаль от школы тоже собрались зрители — мужики, бабы.
Но Шевелеву это не смутило. Она быстрее всех девочек пробежала стометровку, дальше всех прыгнула и подтянулась раз десять на турнике, что уже было сверх программы. Вскоре ей надоело соревноваться с застенчивыми неуклюжими девахами и она перешла к парням, даже штангу пыталась поднимать. Она расхаживала по площадке то с секундомером, то с рулеткой, командовала «на старт» или показывала, как надо держать дыхание при беге, словом, помогала вести урок, а ему было почему-то неприятно слышать со всех сторон: «Людмила Петровна! Людмила Петровна!..» Наверное, это была ревность, и он втайне радовался, когда после этого случая за Шевелевой прочно закрепилась еще одна кличка — «голая».
Энергии в ней было хоть отбавляй, во все она лезла, все что-то организовывала, всех поучала и громче всех выступала на педсоветах. Помнится, все ей не терпелось стереть побыстрей грань между городом и деревней. Далась ей эта грань. Не хватало элементарного: учебников, тетрадей, чернильницу было не купить — за ними ездили в район. Ребята ходили кто в чем: в ватниках, с отцовского-материнского плеча, в резине да овчине, а ей не терпелось форму ввести для девочек — фартучки с кружевами, чтобы переобувались перед началом занятий, а не тащили грязь в классы. Без конца вызывала родителей, стыдила...
К нему она тоже без конца приставала:
— Ну почему вы такой инертный, никогда не выступите, будто у вас нет никаких интересов? Мы ведь молодежь — мы должны задавать тон.
Он иногда пел на учительских, организуемых в складчину, вечеринках старинные песни: «На диком бреге Иртыша», «По Дону гуляет» и другие, пользовался успехом, и она предложила ему как-то организовать в школе — черт-те что! — кружок любителей оперы, из учителей и учеников старших классов. Он даже раскричался тогда на нее:
— Вы понимаете, что вы говорите, — опера!.. — Он глянул на свой сорок пятого размера кирзовые сапожищи, в которых всю осень ходил в школу по непролазной грязи, ему стало весело, и он сказал: — Кого же я, по-вашему, буду петь в опере — Ленского?
— Ну, для Ленского вы, пожалуй, действительно не годитесь — тяжеловаты. А вот, скажем, Онегина — что ж, вполне.
Издевалась, что ли, она над ним? А он и сам умел поддеть кого угодно. И словно какой-то чертик его дернул: взял химичку под руку, моргнул кому-то, сказал:
— Как? Онегин и Татьяна...
Кто-то прыснул.
Ее и без того бледное лицо сделалось еще бледнее, а вслед за тем покрылось красными пятнами. Глядя перед собой в пол, она носком лакированной туфли медленно ковырнула что-то там раз, другой, машинально одернула юбку на скромных бедрах и, нагнув голову, шмыгнула мимо него из учительской, пигалица...
— Берегитесь, — сказала ему тогда директорша, слышавшая этот разговор. — Она вам этого так не спустит. В этой девице сидит черт. Разве вы ничего не замечаете?
А что он должен был замечать?
— Она ведь к вам неравнодушна, неужели не чувствуете?
Еще что... Он даже растерялся и потом целый день об этом думал. В самом деле химичка в него влюбилась? Вот так штука. Недаром, выходит, Анька ее ненавидит — того и гляди вцепится как кошка. Ну а ему-то что? Их много, а он один. Пускай себе переживает девчонка прекрасное чувство.
Но тем не менее он стал остерегаться ее, больше не задевал, не насмешничал, в учительской садился от химички подальше и незаметно наблюдал за ней. А она, почувствовав его взгляд, мгновенно оборачивалась в его сторону и — как расцветала. Глядит потом перед собой и усмехается. Все чаще и чаще, чтобы доставить ей удовольствие, он не сразу отводил взгляд, когда она оборачивалась, а — чуть помедлив, будто застигнутый врасплох. Зачем ему это нужно было, он не знал, — так, отчего, бы не сделать приятное девчонке. Не знал он, что играл с огнем.
