Михаил Панин - Матюшенко обещал молчать
— Да, — соглашается Костя, — есть польза от комиссий.
— Ладно. — Квартальнов, ворча для видимости, уносит плиту к себе в ящик. — Сделаем. На свободных мощностях. — Он запирает ящик, берет рукавицы, инструмент. — Мне идти надо. Пока, Костя.
— Пока, Тимофеич. Живи сто лет.
— Ладно...
Квартальнов ушел. Костя докурил сигарету, размял ее в пальцах и, воровато оглянувшись по сторонам, прикинув путь для отступления, подошел к Мишке Рыбакову. Мишка на три года старше Кости, очень серьезный человек, и отношения у них сложные. Мишка вроде и не видит Костю, губы поджал, пилит и пилит себе ножовкой кусок трубы.
— Ну как? — тихо, чтобы никто не услышал, спрашивает Костя.
Мишка молчит. Вжжик-вжжик, вжжик-вжжик ножовкой.
— Ты что, глухой? — Костя ширяет приятеля кулаком в бок. — Ходил ты в райисполком?
Вдруг Мишка бросает изо всех сил ножовку, вскидывает руки:
— Уйди!
Костя отскакивает от него. Чумовой!
— Ты что, Миша!
— Уйди! — кричит Мишка и хватает с верстака молоток.
Костя пулей вылетает за дверь. Чешет в затылке. Черт-те что! Друг называется. И все же ему страшно хочется узнать... Подумав немного, он осторожно приоткрывает дверь, просовывает в щелку нос. И еле увертывается — в лицо ему летит смятая тяжелая мазутная рукавица. Ну и черт с тобой!
Конечно, Костя все понимает... Редкая история приключилась с его другом. Три года назад Мишкина старшая дочь Тамарка уехала учиться в Москву, в плановый институт. А через год, незамужняя, привезла деду с бабкой внука. И все бы ничего, с кем не бывает, да вот какая история: внук достался Мишке странный, нездешних кровей, коричневый... Руки коричневые, ноги коричневые, глядит на Мишку черными глазенками и улыбается: селяви, дедушка... Что тут делать! Пошумел-пошумел Мишка на дочь, обсудили они с Костей и так и этак положение вещей. В самом деле — селяви. Дочь уехала в Москву, продолжать образование, а внука назвали Яшкой. Уже бегает Яшка во дворе, курчавый, лопочет без умолку. «По-нашему», — удивляются дед с бабкой и души не чают в нем. Ни у кого такого нет! И только за одно упрекает Мишка дочь: раньше бы надо, дура, тогда бы трехкомнатную квартиру получили. А так — только две комнаты, тесновато, еще одна дочь у Мишки. Вот и присоветовал Костя старому другу сходить в райисполком, узнать: может, на такого иностранного пацана, как на кандидата наук или народного артиста, лишняя комната полагается? А что?..
В лаборатории обед. Костя сидит в своем углу, разложил на газете хлеб с маслом, колбасу. Закусывает, запивая молоком прямо из бутылки. В столовую он не ходит, там простоишь в очереди весь обед, а ему хорошо бы еще успеть сыграть в домино на механическом участке. Жует быстро, посматривает: возле очистной машины суетится Виктор Петрович. Руку запихнул куда-то внутрь, крутит гайки. Белая рубаха выбилась из брюк, волосы растрепаны. Косте видна только согнутая узкая его спина. А рядом шеф стоит, руки в карманах, галстук модный, лопаткой. Насмешливо смотрит: «Из тебя бы, Киселев, хороший слесарь получился...»
Виктор Петрович распрямляет спину. Лицо у него красное, ноздри дрожат.
— Завтра плита готова будет, Игорь, поставим, и можно пробовать.
— Вот видишь, у тебя еще и плита не готова.
— Завтра будет, — неуверенно говорит Костин начальник и смотрит на Костю. Костя с полным ртом кивает. Какой разговор? Сказал — будет, значит — будет. Не имей сто рублей...
— Та-ак, — шеф с небрежным видом обходит машину, недоверчиво пинает ее ногой.
— И она будет работать? Что-то не верится. А, Киселев?
Виктор Петрович молчит.
— Что молчишь? — поворачивает к нему голову шеф. Смотрит пристально, не мигая. — Если через два дня машина не будет готова... Ты меня знаешь.
У Виктора Петровича мелко дрожит подбородок. Костя допивает молоко. Странно, говорят, они вместе в институте учились, в одной группе. Косте не верится. Шеф, уже не обращая внимания на Виктора Петровича, по-хозяйски обходит участок. Останавливается возле Кости.
— Ну что, рабочий класс, будет работать машина, или опять на свалку выбросишь?
— Или будет, или выбросим, — доедая колбасу, говорит Костя. — Одно из двух.
Шеф вскидывает брови. Думает.
— Работнички... Рокфеллер бы вас с Киселевым не держал.
— А мы бы Рокфеллера тоже не держали. Накладно. Платить ему много надо. Тут не выгадаешь... Да и отвыкли.
Шеф улыбается.
— Не знаю, не знаю. Ладно. Давайте дальше в таком же духе. Я молчу.
И не спеша уходит. Руки в карманах. Виктор Петрович смотрит ему вслед. Потом в страхе — на машину.
— А если она опять не будет работать, Костя? Что тогда?
— Бу-удет, — успокаивает Костя. Ему пора бежать играть в домино, но он задерживается у окна, высовывает голову под дождик. Хорошо! Гора негодных деталей под окном поржавела. Скоро приедет самосвал, заберет ее и отвезет в мартен на переплавку. И снова отольют металл. Виктор Петрович вопросительным знаком застыл у машины.
— Бросьте, — говорит Костя. — На улице весна.
Виктор Петрович смотрит на него.
— Что у тебя в голове, Костя? Не пойму.
А что у Кости в голове? Что и у всех. Весна. Жизнь. Солнце. Скоро станет совсем тепло. И маленький негритенок выйдет на улицу гулять. Смешной невиноватый малыш Яшка. И, как знать, может, со временем его черная ветвь даст России еще одного светлого гения. Завтра аванс. А сегодня после работы надо идти мириться с Мишкой.
— Виктор Петрович, одолжите до завтра три рубля.
Виктор Петрович послушно достает бумажник.
— На что тебе, Костя?
— Как на что? — Костя даже сигарету вынул изо рта. Что за народ, все им объясни. — Ну ясно, на цветы...
ЧИСТЫЕ КЛЮЧИ
1
Это было смешное, странное село с не менее смешным и странным названием — Чистые Ключи. Юмор состоял в том, что никаких ключей, ни чистых, ни мутных, в селе и далеко в окрестностях не было и в помине — простой воды не хватало, — и можно предположить, что такое название село получило когда-то в насмешку. Два колодца, вырытые в низинках почти в противоположных концах Ключей — в сущности одной длиннющей, кривой и пыльной улицы с церковью и базаром посередине, — поили и скот и людей. А может, одних только людей: помнится, во многих дворах торчали колодцы, но вода в них была горьковатая, непригодная в пищу, и приходилось каждый день тащиться с ведрами через все село. Впрочем, ему это было совсем не тяжело тогда — пришел из армии, двадцать пять лет, здоров как бык... Ему даже в охотку было пройтись иногда в конец этих самых Ключей с ведрами на коромысле — в военной фуражечке, в офицерских галифе... Идти и радоваться непонятно чему. Теперь-то ясно чему: своей молодости, сирени, которая цвела тогда, кажется, круглый год, тому, что каждая молодка опускала перед ним глаза, а каждая баба у колодца не прочь была позвать в зятья. Случалось — и звали. А что, первый на селе парень или, вернее, по-тамошнему, хлопец. Рост — под два метра, вес — соответственный, орден Красной Звезды и две медали, за Германию и Японию. (Он не снимал их даже когда шел в баню.) Ну и, само собой, не какой-нибудь конюх — учитель, преподаватель сразу четырех дисциплин: физкультуры, военного дела, географии и естествознания. Вдобавок, человек с будущим: через год-два уйдет, все знают, старая-престарая директорша, учившая сельских ребят с незапамятных времен, и кому как не ему, фронтовику и орденоносцу, возглавить после ее ухода, коллектив семилетки. Так ему сказали в райкоме, когда посылали в это село. А он был не против. А что, хоть министром народного просвещения. Он будет хорошим директором, и все его будут уважать — ученики, родители, начальство. Он потом напишет обо всем книгу, свою собственную педагогическую поэму. Но это будет потом, в свое время. А сначала он просто женится. На ком? Были кандидатуры...
За те полтора года, что он прожил в Ключах, никто в него ни разу не ткнул пальцем, — положение обязывало. Ему так сказали по приезде: парень ты молодой, видный, знаем, что пять лет в армии, но тебе здесь учительствовать, завоевывать авторитет, так что гляди... Он, конечно, глядел, авторитетом пользовался, но, скажем прямо, не только у начальства. На ком жениться... Ну, хотя бы на той же Анне Митрофановне, что вела в школе немецкий язык. Славная была женщина. Правда, был у нее законный муж, но он за какие-то махинации в потребсоюзе, где работал, сел в тюрьму, и сел надолго. А Анне Митрофановне — двадцать девять лет. И сразу же после их первой тайной ночи Аня заявила, что больше не хочет знать этого проходимца и стяжателя, тыловую гниду, просидевшую всю войну в том же потребсоюзе, но в Новосибирской области, — плоскостопие, видите ли, у него! Она бы сказала, какое у него плоскостопие.
Словом, через месяц Аня настойчиво стала предлагать, чтобы он не таился, не шастал к ней по ночам, а переехал совсем, — чего им скрывать свою любовь? — а ее дочка Лида, учившаяся в третьем классе, стала и в школе звать его папой...
