Евгений Дубровин - Дивные пещеры
Послышался опять рев недоеной коровы. Клавку, пожалуй, и правда стоило бы уволить. Сколько Семен Петрович ни бывал здесь, повторялась одна и та же история: загулявшая Клавка, недоеная корова, пьяный со стаканом под мышкой с разговорами о Нью-Йорке и Париже.
– А ты, я вижу, будешь простой человек, – сказал пьяный. – Ты нигде не был. Ведь не был?
– Не был.
– Ты счастливый человек, – сказал пьяный. – Потому что тебе нечего вспоминать. А мне есть что вспоминать. Потому я мучаюсь. Ты не смотри, что я сейчас сторожем работаю. Я раньше разведчиком был. И в Берлине, и в Токио. Я самого Зорге знал. Ручкался с ним.
– Ладно, Пахомыч, будет брехать, – сказала ближайшая тетка с корзиной.
– Да как ты смеешь, невежественная женщина! – закричал пьяный, но в это время кто-то негромко сказал:
– Идет…
На темной полосе показались огоньки. Все встали, задвигались. Женщины потащили свои корзины к краю пристани, рыбаки начали гасить окурки, пьяный со стаканом под мышкой неверной походкой обогнал всех и стал первым.
Огоньки быстро приближались, и вскоре стали видны контуры небольшого судна. Теплоходик затормозил, дал задний ход и стал медленно приближаться к пристани. Яркая фара на рубке погасла. На берег соскочил молодой парень, несмотря на прохладный вечер, в одной тельняшке и джинсах, быстро привязал веревку к железной тумбе и сказал:
– Карета подана. Прошу, пожалуйста!
Все по одному потянулись к борту теплохода. Парень ловко помогал перенести вещи, поддерживал под локоть. Семен Петрович дал ему два рубля.
– Сдачи нет, – сказал парень.
– На том свете сочтемся.
– Напомните тогда, – согласился парень.
Народу оказалось мало: все те же тетки с корзинами, рыбаки и только на носу, в уголке жалась закутанная в демисезонное пальтишко девушка-подросток.
На палубе была сооружена самодельная будка-буфет, слегка смахивающая на собачью конуру. В будке стояла, ожидая клиентов, полная женщина в белом халате.
Пьяный первым вскарабкался на борт и сразу направился к буфету.
– Двести грамм, Мартьяновна, и пару килечек.
– Опять Клавка загуляла? – спросила Мартьяновна.
– Опять… так ее…
Буфетчица не спеша налила в стакан, протянутый пьяным, водки, отрезала кусок белого ситного хлеба, положила на него несколько килек из банки. Килька остро пахла пряностями и морем.
У Семена Петровича были в рюкзаке и водка и закуска, но он подошел к буфету: ему нравилась и неторопливая, ухоженная продавщица, и керосиновая лампа сбоку прилавка, вокруг которой вились мошки, и открытая банка с килькой, откуда пахло тропическими пряностями и знойным морем.
– Мне тоже сто пятьдесят и бутерброд с килькой.
Продавщица его помнила.
– Конфет возьмете? «Белочка». Только что получила.
– Возьму.
– Полкило?
– Да.
Буфетчица наклонилась к Рудакову и понизила голос:
– В прошлый раз вы интересовались жемчужной помадой.
– Да, она вам очень идет, Мартьяновна…
– У меня есть лишний тюбик.
– Вот здорово!
– Но очень дорого. Пришлось заплатить пятерку,
– Ничего, Мартьяновна. Выдюжим.
Пьяный между тем залпом выпил свой стакан и снова полез к буфетчице.
– Мартьяновна, еще двести на дорожку! Матрос, подожди! Я сейчас…
– Давай, дядя, быстрее, и так опаздываем.
Мартьяновна налила пьяному опять стакан, тот расплатился и заспешил к трапу, бережно прижимая полный стакан к груди.
– В Нью-Йорке бы домой принесли, а тут лазь по каким-то старым калошам, – проворчал он, перебираясь на берег.
Матрос подождал, пока Пахомыч утвердится на берегу, отвязал канат, прыгнул на палубу, и суденышко стало медленно отчаливать.
– Вам в стакан или в фужер?
– В фужер.
Рудаков всегда хорошо расплачивался с буфетчицей, и она явно симпатизировала ему.
– Колбаски возьмете? Свиная домашняя, очень вкусная.
– Можно кусочек.
Рудаков отнес все на маленький столик с розовым пластмассовым покрытием, что стоял возле буфета. Продавщица выдвинула фитиль в лампе, чтобы было видней. На освободившееся место к окошку встали молчаливые городские рыбаки в джинсах с иностранными ярлыками, задымили иностранными сигаретами.
Рудаков залпом, затаив дыхание, выпил водку, закусил килькой. Килька была свежей, баночного посола, такую в Петровск не завозили, и Семен Петрович с наслаждением съел все четыре штуки – для бутерброда было положено три, но Мартьяновна из симпатии добавила ему еще одну.
От курящих возле столика рыбаков тянулся ароматный дым. Мучительно хотелось курить. Семен Петрович снова достал пачку сигарет, подержал в руках и опять сунул в карман.
Потом он прошел на нос и сел рядом с девушкой-подростком. Девушка была совсем худенькой, зябко куталась в коричневое пальто, ее лицо почти закрывал низко надвинутый на лоб шерстяной красный платочек – в тон пальто. Она сидела, полуотвернувшись от палубы, и смотрела в воду. На ее ногах были стоптанные туфли.
Ноги она поджала под скамейку. Семен Петрович нащупал ее руку, взял в свою большую ладонь.
– Холодная, – сказал он. Девушка ничего не ответила.
– Ну, здравствуй…
– Здравствуй…
– Замерзла?
– Нет…
Он взял и вторую ее ладонь, поднес ко рту, стал дышать.
– Я вправду не замерзла.
Но голос у нее был холодный.
– Я боялся, что ты не приедешь.
– Ты же знаешь… брошу все…
В их сторону никто не смотрел.
– Плохой из тебя конспиратор, – сказала девушка. – Пил водку, а сам с меня глаз не спускал.
– Мало ли чего… Может быть, просто понравилась.
– В этом пальто я совсем маленькая… Ты долго ждал?
Он отпустил ее руки.
– Нет. Совсем немного.
– Мы опоздали на пятнадцать минут.
– Я знаю.
Она приблизила к нему лицо.
– От тебя пахнет водкой и селедкой.
– Тебе противно?
– Нет, ничего. Я бы тоже сейчас выпила водки и закусила килькой.
– Я сегодня целый день не курил.
Она погладила его по лицу.
– Спасибо, милый. Я это почувствовала.
Они помолчали.
– Тебя отпустили? – вдруг тревожно спросила она. – Или ты сам…
– Отпустили.
– До конца?
– До конца.
– Как хорошо…
– Да… Жалко, нельзя поцеловать тебя…
– Можно. Никто не смотрит.
Рудаков покачал головой.
– Земля тесная. Вдруг кто знакомый. Потерплю.
Он отвернулся и стал смотреть вниз. Темная вода с тихим шипением струилась вдоль борта.
«Господи, как хорошо, что она у меня есть, – подумал Семен Петрович. – Как хорошо, что тогда я поехал с ними в санаторий. А то бы ничего не было, ничего… Как же я жил до этого?»
Рудаков после той ночи в санатории, когда они сидели с Ниной в ельнике, и шел снег, и она рисовала на снегу, и поцеловала его в губы, не мог ни работать, ни спать, и в следующее воскресенье поехал в санаторий, сказав жене, что решил попробовать заняться зимней рыбалкой. Он долго добирался автобусом, попутными машинами, шел пешком и заявился в санаторий вечером, к ужину. Он вошел в столовую прямо так, одетым, в пальто и валенках. Весь зал уставился на него. Стало так тихо, что было слышно, как кто-то, видно сидевший спиной и не видевший пришельца, усердно жевал. Нина тихо вскрикнула, у нее выпала из рук ложка. Потом она вся залилась краской, медленно встала и пошла навстречу Рудакову неверным шагом, словно спросонья.
– Приехал все-таки.
Она, не стесняясь, обвила его шею руками, приникла горячей щекой к его заиндевелому подбородку.
Она тут же сбегала в палату, переоделась, и они ушли в лес. Вернулись, когда уже потускневшая перед рассветом луна садилась за лес…
Весь остаток ночи Рудаков шел пешком до трассы, где ходили машины, но шоферы не решались взять неведомо откуда бредущего человека, и только когда встало красное, все залившее алым солнце, его подобрал самосвал. В самосвале он почти не слышал, что болтал разговорчивый шофер, а смотрел в упор, не щурясь, на уже начинающее теплеть солнце, и мрачно думал, перебирая свои неведомые до сих пор чувства. Он понял, что влюбился, хотя не знал, что такое любовь, и не верил в ее существование.
– Случилось что, папаша? – наконец догадался разговорчивый шофер.
– Случилось, – ответил Рудаков.
Шофер замолк, и всю дорогу сочувственно поглядывал на главного бухгалтера.
Семен Петрович стал ездить в санаторий каждую субботу, а когда Нину весной выписали, они встречались в лесных полосах за селом, где она жила. В село Рудаков не ходил, чтобы не было пересудов: Нина работала лаборанткой на элеваторе, и ее знал каждый.
Летом он придумал более спокойную вещь. В пятницу вечером Нина брала билет на теплоход, он садился на этот же теплоход из ближайшего к Петровску села, и они ехали до глухого хутора Пещеры. Там они вдвоем проводили остаток пятницы, субботу и почти все воскресенье…
Это оказалось очень удобным. До сих пор никто ни в Петровске, ни в Нинином селе не сказал про них ни слова. Дома тетке, с которой она жила, Нина говорила, что ездит в санаторий, где прежде лечилась, показаться врачам.
