Георгий Семенов - Ум лисицы
— Ну и ну! — только и сказал на это Сухоруков, склонив голову набок и поглядывая на Жанну сверху вниз.
Вот тут как раз, уважаемый читатель, я и должен прервать свой рассказ и, если мне удастся, поразмыслить по поводу «одинокой и загадочной» женщины, которая так странно и так непредсказуемо дерзко повела себя, встретившись с незнакомым ей, женатым, хотя, на первый взгляд, и неприятным, по-моему, мужчиной. То есть не то чтобы поразмыслить, а должен просто рассказать о ней, похожей на некую барыньку, меценатствующую в своем имении, как это делали когда-то некоторые помещицы, окружая себя талантливой молодежью, художниками, артистами, музыкантами… Мне, признаться, и самому показалось странным ее поведение, и особенно ее злость и какое-то мстительное нерасположение к Сухорукову и его супруге, которые, конечно, не заслужили такого отношения к себе. И начну я, пожалуй, издалека, чтобы ничего не оставить без внимания…
Лет десять назад было лето, была гроза в конце знойного дня и ливень. А после грозы среди темных дубов, в золотистых лужах, в траве, во влажном воздухе — всюду чмокали и гулькали, хлюпали и по-птичьи попискивали падающие с листьев капли. Отсыревший воздух палево туманился закатом, мутно светился над мокрыми дубами.
Наступал вечер, но чудилось, будто занимается утро и тьма грозовой тучи уходит с небосвода, освобождая пространство для наступающего дня. Ноги скользили на глинистой тропе, намыленной дождем. В ясном тумане, в сырости, в блеске сочной зелени ореховых кустов через тропу перелетали дрозды, странно сухие во вселенской мокряди, пепельно-желтые, всполошенно квохчущие.
Приятно было все это так неожиданно и необычно видеть и до озноба приятно было слышать и чувствовать, ощущать озябшей кожей, что гроза далеко и не вернется, что жизнь, совсем недавно пропадавшая под молниями, колотится в груди, избавленная от страха.
Промокший насквозь, шумно дыша грозовым воздухом, Миша Купреич торопливо шел домой, скользя по глине, и чувствовал себя так, будто плыл по озеру среди зарослей душно цветущих кувшинок. Вода в озере темная от нависшего леса, а кувшинки покачиваются на длинных волнах, кружа голову своей таинственностью, пугая подводным царством, в глубинах которого они народились, поднялись к солнцу, чтобы с последним лучом опять опуститься во мрак глубины.
Дом ему казался прочным берегом. Вот он, рядом, видны уже окна за стволами деревьев, слышна речь диктора, читающего последние известия, а под ногами уже прочная, присыпанная песком дорожка к дому, размытая ливнем, со сломанной веткой дуба, лежащей на мокром песке. На ветке маленькие зеленые желуди, листья прекрасны в своей скульптурной завершенности: подарок Жанне от него и от грозы.
— Это тебе от Ильи-пророка, — говорит он, улыбаясь под мокрой чернотой вьющихся волос и протягивая ветку жене, которая любит рвать цветы, собирая букеты с искусством художницы.
Ей нравится мокрая ветка, нравится он сам, стягивающий ботинки, джинсы, рубашку, мокрые трусы и остающийся в чем мать родила перед ней, которая, не переставая, думала о нем, пока гремела гроза. Она сидела дома, закрыв окна, холодея от каждой вспышки, от ударов и треска электрических разрядов, веселящихся в померкшем небе.
Они давно уже вместе, и нагота не смущает ее, она лишь задергивает занавески на окне. Хотя вряд ли кому-нибудь постороннему интересно смотреть на голого мужчину, тем более что сам Миша Купреич относится к этому с цинизмом некоего высшего существа, которому нет дела до всяких прочих человеков. Ему даже как будто бы приятно выйти рано утром на балкон дачного дома, заняться гимнастикой и кое-какими упражнениями хатха-йоги.
— Сегодня такая жарища в Москве! Удрали с обеда купаться в Серебряный бор, — кричит из комнаты Миша, надевая на себя сухое.
— Я уже поняла, — откликается Жанна и входит в комнату с его мокрыми, измазанными в глине джинсами, которые хотела бросить в таз с водой. — Я это вижу, — говорит она в растерянности, держа в руке зеленый маленький влажный купальник, модный тогда мини-бикини, который она вытащила из кармана, думая, что вытаскивает носовой платок… — Что это такое? Чей это?
Миша смотрит на купальник и улыбается. Лицо его краснеет, глаза слезятся от смущения, и он хорошо это сам чувствует, но ничего не может с собой поделать.
— Да это… дура! Наша эта, Светка… — говорит он, выпутываясь из тьмы смущения. — Переоделась и сунула мне в карман… А потом дождь… А эта дура забыла…
— Какая Светка?! — восклицает Жанна, швыряя на пол шелковый купальник. — Что ты врешь! Подлец! Какая Светка!
Криком он отвечает ей:
— Какая, какая! Наша машинистка! Я-то тут при чем? Это она!
Он почти не врет: да, действительно поехали в Серебряный бор, Светка была не готова к этому, и он ей купил по дороге купальник, который она потом сунула ему в карман, когда они побежали домой под хлынувшим ливнем и оба забыли про злополучный купальник, которого не было у Светки еще днем и к которому она не успела привыкнуть. Все примерно так и было, если не считать, что Светка для него давно уже не просто машинистка…
Он с отвращением, на какое только способен, ругает Светку, безмозглую эту дуру, у которой не оказалось сумочки, и она попросила его на время спрятать купальник, чтобы потом, в метро, взять у него и завернуть в купленную газету.
Но Жанна не хочет этому верить, плачет и ругается, прислушиваясь, что там еще ей врет этот мерзопакостник.
— Неужели я такой дурак! — кричит Миша. — Принес купальник домой! Подумай сама! Если бы я что-то… если бы у нас со Светкой, то уж, будь спокойна, я про купальник бы не забыл.
— Пошляк! — стоном говорит ему Жанна, глядя на него опухшими от слез ядовитыми глазами обманутой жены. — Какое мне дело, что у тебя там с этой Светкой! Меня бесит, почему именно к тебе в карман она положила купальник? Почему к тебе, а не к кому-нибудь другому?
— Откуда я знаю! Другие в брюках, а у меня джинсы, может, поэтому! Откуда я знаю! — кричит он на Жанну. — Я и сам забыл про это! Черт бы вас всех побрал с этим купальником! Дичь какая-то! Успокойся, пожалуйста, и не зли меня. Ты же знаешь этих эмансипэ! Дети стыдливее их… Тебя, может быть, это удивляет, но наши женщины целуются со мной при встрече, целуются, зовут Мишей и вообще не считают меня за мужчину… Разве ты не знаешь? Стиль поведения. Ты далека от этого, тебе трудно понять, но что же мне-то делать? Не могу же я со своей специальностью работать надомником. Если уж на то пошло, я бы мог тебе вообще не говорить, что мы сбежали купаться. Духота была такая, просто невозможно находиться в помещении. Завтра могут быть неприятности, но черт бы с ними.
Жанна, свалившись на кровать и уткнувшись лицом в подушку, начинает как будто успокаиваться, и он, пользуясь затишьем, продолжает объясняться с ней, рассказывая о нравах своих сотрудниц.
— Ты же знаешь, я не из тех, кто за каждой юбкой волочится, но что мне делать, если мы вместе ходим в столовую и я обедаю не с тобой, к сожалению, а с той же Светкой или еще с кем-нибудь, сижу за столом, разговариваю, они кокетничают, вместе смеемся. Что же делать? Я тебе даже больше скажу! Когда Светка вспомнит, что забыла купальник в моем кармане, ей и в голову не придет, что ты можешь… что тебе это будет неприятно. А если рассказать про нашу ругань из-за этой тряпки, она лопнет от смеха. Ты понимаешь? Она сочтет тебя ревнивой дурой, идиоткой, бабой, выжившей из ума, кретинкой. Потому что у нее отсутствует чувство стыда, она не поймет, как это можно возмущаться, если она просто-напросто забыла в кармане у товарища свою тряпку.
— Замолчи, — слышит он голос Жанны, которая почти поверила ему и совсем не хочет слушать рассказы о том, как он проводит время на работе, как целуется, обедает и что про нее подумает эта девчонка… — Какое мне дело до этого! Целуйся с кем хочешь, только оставь меня в покое и, пока мы вместе, не занеси в дом какую-нибудь заразу. Я очень прошу! — Она резко поднимается с кровати и, полыхая красным, измятым в подушке лицом, кричит, опять чуть ли не плача: — Очень прошу! И скажи мне на милость, чем, каким уксусом, или содой, или чем еще отмывать мне теперь руки? — И она вытягивает их перед ним, растопырив пальцы, которые мелко дрожат. — Чем отмывать?
— Не-ет! — рычит Миша, закрыв лицо руками. — Это невозможно терпеть! Это какой-то кошмар! Кстати, лазить по чужим карманам, даже если это карманы моих брюк, неприлично!
Он ждет ответного удара, но Жанна, с трудом владея собой, тихо отвечает:
— Нужны мне твои грязные карманы. Я думала, что это носовой платок. Хотела, дура, выстирать твои джинсы. Слесарь ходит на работу чище, чем ты, неряха.
Ей и в самом деле очень неприятно чувствовать на своих руках воображаемую чужую грязь, ощущать влажную скользкость чужого купальника, ей кажется, что пальцы плохо пахнут.
